Этого самого человека, - имя - то его я все - таки изменю, потому что уж очень чудная эта история - ну, назовём условно, Олексия Кущевого - знавал я и до войны. Собственно, как знавал: «здравствуй», «прощай» - шапочное знакомство. Раза два видел его в Кривом Роге, на стахановских слётах, он тогда со страниц газет не сходил, ну мне и показали: вон он сидит, этот самый знаменитый Кущевой - то. Потом раз из Москвы мы с ним ехали, ордена нам за руду в Кремле вручали, ну, и попали мы с ним на обратном пути в один поезд, в одно купе. Сутки ехали и не разговорились как следует. Он всё в окно глядел да насвистывал. Раз только какие - то сады мы проезжали, а весна была, сады - то цвели, ну, словно снежные вороха средь зелени белели. Он было и принялся мне рассказывать, что хочет у себя на руднике в садике какие - то там мичуринские особые сорта грушек завести. Но и об этом не успели разговориться. Отвернулся опять и засвистел. Тошно мне с ним стало. Ушёл я к своим ребятам в соседнее купе, там у них и прижился. Я люблю людей - душа нараспашку, чтоб человек и поработать как следует умел, и потолковать как следует, ну, а под подходящий случай чтоб и песню спел. А это что? Едет человек из Москвы, ему сам Михаил Иванович «Трудовое Знамя» к пиджаку привинтил, а он хотя бы улыбнулся!

И больше с тех пор я его и не видел до того самого лихого лета, когда вдруг наше знаменитое Криворожье фронтом стало. Вы помните, как было? Сначала - то мы надеялись, что немца сразу разобьют и на Берлин пойдут, потом на старую границу была надежда, потом наши рудничные на Буг отправились линию обороны копать - ну, и на ту линию маленько надеялись. И вдруг - бац, эвакуируют наши заводы. Тут и поняли мы: худо. Неужели с насиженных мест сниматься? Да как снимешься - то? Завод - дело иное: машины, станки разобрал, на платформу и - айда, хоть на Дальний Восток. А рудник - то как разберёшь, он весь под землёй. Сверху - то только копёр, поломка, а они на кой шут кому нужны! А руда - то, сами знаете, у нас какая. Ох, хороша! Немец давным - давно на неё зарился. Всё с концессиями подбирался.

Словом, получаем от обкома директиву - рудники рвать. Рвать! Это легко написать. А что делать станешь? Не фашисту ж отдавать! Рвали. Плакали, а рвали. Потому, разве допустимо, чтоб фашист этой самой нашей знаменитой рудой - да по нам? Ох, дорогой товарищ, и тяжёлое это дело для старого рударя!

Ну, да это я забрёл в сторону. Так вот, на том самом знаменитом руднике, где лучшая наша руда была и где тот самый, условно названный нами, Олексий Кущевой работал, маленько ребята сплоховали. Да и не маленько, а, по правде сказать, здорово. Наш брат, рударь, к взрывному делу смолоду приучен. И уж как это у них получилось, не знаю: заряд ли мал заложили иль струхнул кто в последнюю минуту, - немцы - то к тому руднику на танках неожиданно выскочили, - а только взрыв - то вышел боком, так, поломки разнёс да самую малость копёр покалечил. Стало быть, сюрприз. Такой рудник - и немцу в руки, ну, только что не на ходу. Ну, конечно, там электростанция, насосы, воздуходувка, - это всё увезено было, но рудник - то целый.

А тут второй сюрприз. Торопится это их секретарь партбюро с последней группой, что рудник взрывала, по посёлку, от немцев уж спасаются, а этот самый Кущевой возле хатки, как ни в чём не бывало, в своём садочке копается. Пиджак на яблоньку аккуратным образом развесил, рукава засучил и какую - то там малину, что ли, черт её раздери, подстригает. Ему: «Ты с ума сошёл: тапки ж немецкие вон за горой, все добрые люди уж ушли!» А он: «Ну - к что ж, танки. Танк и в степи догонит. Чему, - говорит, - быть, того не миновать. Не пойду я, ребята, остаюсь». Те глядят на него во все глаза: рехнулся, что ли, человек? А он отвернулся и режет себе там эту проклятую свою малину.

Ну, агитацию тут разводить некогда, немцы - то, вот они, как раз влопаешься. Обежали они к реке, да по реке, по ракитнику, по ракитнику, из посёлка - и в степь. Идут они, и точно им кто в душу плюнул. Человек этот у них в мозгу гвоздём сидит: неужели в хорошем рудничном стаде не без паршивой овцы? И главное, все они его до самого последнего дня уважали, портреты на демонстрации носили, знатным человеком стал. И опять же орден, да какой! Ну, тут вспомнили, понятно, такое обстоятельство: в партию он не хотел. Ему рудничные коммунисты не раз намекали: дескать, не пора ли - наша гордость, знатный человек. А он всё так бочком - бочком и отговаривался: дескать, рано, вот заслужу чем - ничем, подам. Ну, тут, конечно, сразу и пришло это всем на ум.

Короче говоря, когда подпольная организация меня на тот рудник направляла, говорят мне: «Олексия Кущевого опасайся. Этот самый Олексий, - говорят, - как нам доложили, с немцами уже снюхался». Ну, ладно, слушайте дальше. Пришёл я, значит, на этот самый рудник, да не шахтёром, конечно, а чеботарем. У меня батька когда - то в годы безработицы чеботарством кормился, да и сам я в молодости, пока на рудник не определился, этим делом в Днепропетровске маленько занимался. Кое - что смекал. А тут у меня всё чин - чином: и паспорт с немецким штампом, и днепропетровская прописка, и справка от тамошней комендатуры, ну, инструментишка кое - какой, и борода. Не бог весть, правда, какая, -

Короткая и рыжая, как медвежий хвост, однако - борода. Немцев - то я не очень опасался: шляповаты они на этот счёт, им главное - бумага, а раз в бумаге сказано: их человек, - стало быть, живи. Боялся я, как бы на кого из знакомых не наткнуться. Борода - то, она, конечно, человека меняет, однако в Криворожье был я не из последних. И о рекордах моих писывали и портрет мой по газетам ходил, - словом, знал народ.

Однако и это обошлось. Помаленьку обосновался. Из бумаги этакий гусарский сапог вырезал, на стекло наклеил, цену беру дешёвую - чеботарю. Хвалиться не стану, заказчик ко мне пошёл. Ну, разговоры, то - сё, узнаю, что и как, к людям присматриваюсь, вижу - ничего, то есть это у нас ничего, а у немцев плохо. Другие - то рудники в Криворожье все порваны, так они всей силой на этот навалились. Вывеску огромную набили: «Акционерное общество «Восток». Восстанавливают, деньжищи в него валят. А дело - то ни тпру, ни ну. Ну, там электростанцию, поломку они быстро наладили. Где - то в другом месте, видать, украли, привезли, смонтировали, и пошло. А руда - то, нет, руда им не даётся. Почему? А вот слушайте. Коренной - то наш рударь с семьями на Урал всё эвакуировался. Иные в армию подались. Остались кто? Старичьё, пенсионеры, кто за хибарку свою, за усадьбишку держались. Ну, немцы за них и принялись. Всех - на рудник под конвоем. «Какую прежде профессию имел?» Те в один голос: «Никакой, чернорабочий, поднять да бросить». И волынят, дела не делают и от дела не бегают. Много с ними этот самый господин шеф Иоганн Эберт мук принял. Он к ним и с посулом, и с угрозой, и с пайком, и с палкой - не идёт дело. Расстрелял даже некоторых, и это не помогло. Держатся старички. «Нас, - говорят, - смертью не пугай, мы своё прожили».

Я к тому времени уже людей нащупал, кое - кому открылся. Среди старичков тех две бригадки организовал для подпольной работы. Через них со всем рудником в связь вошёл, с липки своей не подымаясь. И вот докладывают мне бригадиры: из всех коренных здешних работает с немцами один Олексий. С первого дня, как немцы пришли, говорят, оделся почище и явился к их шефу. Так, мол, и так, гражданин такой - то, хочу, дескать, лояльно сотрудничать с немецкой администрацией. Те, понятно, рады, обеими руками в него вцепились. Сперва - то он в бригадирах у них ходил, потом, слышь, старшим по подземным работам сделали. «Ну, - думаю, - погоди, друг милой, тебя советская власть куда вознесла, а ты ей так платишь?» И вот предлагают мне мои подпольные бригадиры того самого Олексия убрать. «Что ж, - говорю, - дело святое: паука убить - сорок грехов простится. Убирайте, но чтоб тихо».

И ведь, скажи ты, не убрали, не смогли: осторожный. Только и ходит с рудника домой, из дома на рудник, вот и весь путь. И то днём. А дома у него офицеры немецкие стояли. Внешняя охрана. Не выходит. «Ладно, - думаю, - погодим, сколько верёвочку ни вить, а концу быть, допрыгаешься». А тем временем работа у немцев походчей пошла. Почему? А вот почему. В наших - то рударях отчаявшись, пригнали они на рудник военнопленных. Они с ними поступали как? В лагере до смерти доведут, человек уж ноги не волочит, тогда к нему: хочешь работать - кормить станем. Ну, некоторые, понятно, и соглашались. В могилу - то кому охота самому лезть. А тут ещё думка: а ну, улучу минутку - сбегу или что ещё. И хорошие ребята прибыли, я с ними сразу связался. Лихие, подавай им взрывчатку, хоть сейчас весь рудник к небу. Я и средь них тройку подпольных бригадок организовал, по бригадке - пятёрочке на барак. Сижу я этак - то, значит, у себя на липке, гвоздишки в подмётку загоняю, тихо - смирно, как паук в тёмном углу, а паутинка - то моя и на руднике, и в военнопленных бараках, и в посёлке. Информация ко мне течёт: то там, то тут машинишки загораются, склады вспыхивают, состав там с откоса летит - и всё шито - крыто.

Ну, опять я в сторону понёс. Словоохотлив что - то становлюсь к старости. Словом, с военнопленными я быстро сговорился. Как возможность будет - рванём рудник. Только чем? Нечем. С подпольным обкомом у меня только радиосвязь. Обещают при случае мин доставить. Да жди его, случая. А тут дело к концу идёт, рудник вот - вот восстановят. Наказал я было своим бригадкам на руднике шашки какие - нибудь старые пошарить - где тут: надзор. На пятерых наших один немец, каждый шаг на виду... Скучное дело. И пуще всего зло мне на этого Олексия, что для немцев старается. «Ах, ты, - думаю, - Иуда скариотская, только б мне до тебя добраться, я б тебе показал грушки мичуринские!

А он, докладывают мне, вроде ещё осторожнее стал, с пленными заигрывает, кое - кому увольнительные схлопотал, перед начальством их прикрывает, будто даже кое - кому из красноармеек, кому особо туго приходится, пайчишко свой носит. «Нет, - думаю, - шалишь, не обманешь. Назад тебе ходу нету». А тут кто - то изловчился: красного петуха ему подпустили, домишко его сгорел начисто. Жена с ребёнком еле спаслась. У офицеров, его постояльцев, весь шурум - бурум сгорел. А он опять вывернулся, ушёл. На руднике он, вишь, в ту ночь был, только к утру вернулся. И докладывают мне: не столько за дом, сколько за грушки свои убивался. Какие - то там, вишь, у него особые грушки были. С этого случая жена его с ребёнком вовсе исчезла, невесть куда он её запрятал, а сам стал в руднике в конторе жить. Поди - ка теперь, к нему через всю охрану доберись?!

«Ну, - думаю, - глубоко ты залез, а от народа не уйдёшь, народ захочет - под землёй сыщет». Между тем уж зима настала, вторая зима под немцем. Раз как - то в начале декабря является ко мне один дед со старым - престарым сапогом: сапог - то, вишь, его сын в починку прислал и завернул он сапог в газету. Издавали тут такую газетку немцы на украинском языке. И в газете страница целая. И всё о нашем руднике: дескать, возрождение разрушенного большевиками края с помощью немецкого командования. Что такое? Я и сапог забыл, читаю: «Жемчужина Криворожья возрождена!» Оказывается, всё это о том, что готов к пуску рудник наш и что в рождественские дни выдаст он на - гора, для германской империи первые вагонетки знаменитой криворожской руды. Опрашивает дед - а он у нас, сам того не зная, за связного ходил, - как, дескать, мастер, с сапогом - то быть, починишь, что ли? А я думаю: «Провались ты со своим сапогом!» «К вечеру, - говорю, - пусть сам твой сын за сапогом заходит - да пусть соседей захватит, понял?» А сын - то его - мой бригадир, а сосед - это на нашем, значит, языке - другие бригадиры. Уплёлся старик, а я сижу над сапогом и себя казню: «Ах, ты, подпольщик, до чего дело допустил!» А тут радист мой, была у меня такая девчушка - лихая, с Большой землёй связь держала. Так вот она приняла приказ. Днепропетровск мне стукает: дескать, пуск рудника не допускать!

Хорошо, сам понимаю, не допускать. А как не допустишь? Я вечером бригадирам своим - сидели мы с ними, для виду песни горланили, самогонка свекольная - «коньяк - три буряка» для декорации на столе у нас стоял - и говорю: как же быть? А они затылки чешут, и, как мы ни вертим, не выходит у нас дело. Немцы - дураки - дураки, а, должно быть, сообразили, почему это у них машины горят. Наставили везде караулов, на шахтах собак завели, двор ночью прожекторами освещен - кошке не пробежать. Что делать? «Плохо, - говорю, - ребята». «Плохо, - отвечают бригадиры. - Надо хуже, да нельзя!»

Сговорились, однако, пойти на крайность. Если уж до рудника добраться у нас руки коротки, хоть праздник сорвём. Тут у нас старичок один, подрывник, научился преотличные гранатки из старого тола да консервных банок мастерить. Вот дать кое - кому из наших по такой самодельной гранатке, ну, да в день открытия и угостить ими как следует всех гостей.

Ладно. И так меня это заело, что решил я инструкции все нарушить и самому в этот день с ребятами рискнуть. Не дело это, конечно, однако ведь я тоже человек, самолюбие - то у меня тоже имеется. Ну, стали мы готовиться. Людей подобрал я хороших - кремни. Двое из военнопленных: один - бывший инженер из Тулы, другой - наш, украинец, с Днепра, комбайнер. Решительные ребята и с соображением. Да ещё из старичков один вызвался, хорошим забойщиком был, ну, а у немца - «поднять да бросить» работал. А четвёртый я сам. Мне уж и пропуск достали.

А праздник уже вот он, на носу. И газета их эта всё трещит, точно нас дразнит: «пуск», «индустриальное возрождение», «из Берлина гости высокие едут». «Ладно, - думаю, - мы тут вашим гостям бражки сварим!» А на руднике подготовка: этих самых их фельдполицаев нагнали, танки по углам рудничного двора расставили, прожектора. За день перед праздником прямо на рудник пожаловал особый поезд. Спереди, сзади - бронеплощадки, а посреди всё салон - вагоны. Тут этот самый толстый рыжий директор концерна «Восток» из Криворожья, доктор Шрам, что ли, его наши всё «доктор Страм» звали, лютый был немец, так со стальным хлыстом и ходил. Чуть что не по нему: рабочий ли, инженер ли, ему всё равно, - так этим хлыстом и вытянет. Но он - то, вышло, приехал среди них самый меньший, потому, как вылезли из других вагонов всяческие их начальники, он перед ними так и стелется, чуть не в пояс им кланяется, улыбается, как пёс шелудивый. Ну, и всяких тут их фотографов, киношников целая толпа. В ногах так и вертятся. Ну, и мы тут вчетвером в народе стоим, вроде как любопытные.

И тут вот чувствую я, что кто - то на меня глядит. Оглянулся: ба, старый знакомый, Олексий Кущевой на меня уставился! «Неужто, - думаю, - узнал, сквозь бороду - то?» Я уж было в толпу, однако, если так вот прямо выскользнуть, то как раз и попадёшь полиции в лапы... Стою. И он стоит. Смотрю, и он смотрит прямо на меня издали, исподлобья этак, и вроде усмехается и, показалось мне, головой качает. А кому, не знаю. В толпу кому - то, а мне всё кажется, что мне. «Ну, погоди, - думаю, - бога благодари, что за крупной дичью пришли, жаль на тебя заряд тратить, а то лежал бы ты у меня - где рука, где нога!» А он покачал так головой и пошёл за этими за начальниками в контору, где, как мы знали, для них был стол накрыт.

У меня от сердца отлегло: не узнал. Кому же это он кивал - то? А может, узнал и мне кивал, дескать, я тебя не выдам, замолви и ты за меня словечко, ежели что. И тут, как увидел я, что он за всей этой фашистской сволочью пошёл в контору харчеваться, - так во мне всё на дыбы полезло. «Уж я тебя, - думаю, - вспомню!» Однако раздумывать было некогда. Объявили народу, что рудник открывать будут при свете иллюминации, и сам их этот самый главный приехавший, какой - то министр, своей рукой первую вагонетку руды на - гора поднимет, а потом рабочим, которые тут трудились, будут рождественский гостинец немецкий выдавать. «Что ж, - думаю, - и ладно, вот и нам будет как раз самая пора гостинец свой преподнести!»

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.