Ну, стоим, в руки дуем, ждём. И вдруг дверь открылась, и из неё валят этот самый Олексий Кущевой да немецкий рудничный шеф Иоганн Эберт, ну, и с ними этот самый доктор Страм. Немцы - то пьяненькие, руками размахивают, улыбаются, кричат на весь двор. И всё куда - то Кущевого посылают. Шеф рудника бубнит ему по - русски: дескать, спустись под землю, всё подготовь, а как подготовишь - сигналь. Ушёл Кущевой. Эти опять в контору. А мы, значит, меж собой переглянулись: вот, дескать, гад, в какой почёт к немцам влез: как своему верят. И опять взяла меня досада. Вот по немцам - то мы сейчас вдарим, а он под землёй от кары отсидится. И так мне стало на душе тошно, что позабыл я даже, что живу, может быть, последний час мой.

Однако всё по - другому получилось, чем мы думали. А как получилось, слушайте дальше. Ждём мы, когда появятся берлинские гости, и вдруг барабан, и идут их солдаты, да не те голодранцы старших возрастов, что на, руднике тут околачивались, а здоровые, один к одному, морды ражие, одеты справно, должно быть, тоже с поездом приехали. Охрана. Подошли к конторе, выстроились, потом в цепь разбежались, автоматы сняли и ну толпу отжимать. То ли что учуяли немцы недоброе, то ли, пуганые уже, только отжали нас от двери шагов на сто, встали цепью и не пускают. Ах, мать честная! Погорело наше дело. Разве нашу банку на такое расстояние метнёшь? И опять меня зло взяло: непременно этот Кущевой кому - то шепнул: дескать, берегитесь.

А тут, как нарочно, показались из двери их начальники, рыжие, толстомясые, все в форме, должно быть, больших чинов. Около копра ходят, ну, точно нас дразнят. Фотографы их щёлкают, киношники крутят, а они рисуются: вот мы какие важные. Самая пора сейчас к ним туда бомбулю хорошую бросить. А разве докинешь? Ох, и пережил я тогда!

А тут самый их главный немец, министр какой, что ли, в длинной шинели с бобровым воротом, в высокой такой фуражке, толстый, важный, к щитку подошёл, рукой за рубильник взялся, вот - вот включит - и пошла клеть с вагончиком, с нашей, можно сказать, кровной криворожской рудой на - гора. Ну, вот, слушайте: только он за рубильник взялся - как что - то ахнет, как рванёт! Аж земля под нами ходуном заходила, и посыпались мы все на снег, как кегли. И думаю я: что это? Бомба? Да разве бомбой так землю встряхнёшь? А тут ещё - рых - рых! Электричество погасло. Что - то падает, крик... Вскочил я и при луне вижу: копёр набок похилился - как стоит только? Здание конторы - пополам. И вижу я: немцы - то, немцы - то! Солдаты, врать не буду, те ничего, не растерялись, с земли повскакали и ну автоматами толпу отжимать: цурюк, цурюк! А начальники - то их эти самые шинели завернули, дерут, как зайцы, через двор да без остановки к поезду, а за ними эти всякие фотографы да операторы и дуют и дуют. А из копра - то уж дым валит жёлтый, едкий и по запаху очинно нам знакомый... В общем на следующий день рабочим объявлено было, что вследствие геологических сдвигов и всё такое шахта осела и работы прекращаются. А уж какие там геологические сдвиги, когда я носом своим шахтёрским чуял, чем дым - то пахнул. Динамитом он пахнул, самым настоящим.

И вот сижу я, значит, опять на липке, сапог чей - то разваленный у меня меж ног, полон рот гвоздей, в руке молоток, сижу и думаю, вспоминаю, сопоставляю. И, вы знаете, что надумал? Непременно это он, Олексий Кущевой, рудник взорвал. Больше некому. Немцы там перед этим самым своим рождеством каждый уголок вынюхали, а из наших никого, кроме него, в ту ночь под землёй быть не могло. А тут вспомнилось и как он за пленных заступался, и как увольнительные рабочим давал, как красноармейкам пайчишко его жена таскала. Дальше - больше. Стариков моих, бригадиров подпольных, порасспрошал; те тоже: он взорвал, боле некому... Стало быть, человек и с немцами не зря остался, и весь позор молча принял, и хаты лишился, и обиду от нас снёс, чтобы не дать нашу руду в немецкие руки. Однако не ясно, почему же это он нам не открылся, хотя, по всему видать, об нас и знал... Ну, да это - дело его, раз он один на такой подвиг пошёл.

Пришёл я к такому выводу и горько мне стало. Ну, да что тут руками махать, когда дело сделано. Отстучал я, куда надо, по рации об этой самой ночи под рождество, и в ошибке своей признался, и о героической смерти рударя Кущевого Олексия доложил. Тут другие дела подошли, и, так как немцы от рудника этого отступились, меня для работы на другой участок перекинули, на сланцевую шахту, где немцы было сланец ковырять начали.

Ну, а вернулся я сюда уже с Красной Армией. Кое - кто из наших рудничных со мной пришли, с округи стали сходиться - кто по крестьянам от работы скрывался, - с Урала наши подъехали. Начинаем работу. Станцию немецкую, что от взрыва того не сильно пострадала, пустили, поломку вычинили, копёр, что тогда в сторону повело, на место поставили, укрепили. Стали ствол сквозь обваленные породы проходить.

Ну, а как первые - то работы схлынули и появилось время вокруг оглядеться, пришло мне, товарищи, в голову, - а меня в ту пору тут в партбюро избрали, - что беспременно надо нам на руднике памятник поставить тому самому рударю Кущевому Олексию, что погиб под обвалом смертью храбрых. Поставил вопрос этот на партбюро. Голоснули «за». Райком приветствует: хорошее дело. Хорошее потому: надо человека перед посёлком реабилитировать, ведь ни за что, ни про что в немецких прихвостнях слывёт. А второй момент религиозный: как взрыв - то тогда произошёл, старушня поселковая в один голос: дескать, это перст божий, не захотел бог в нечистые руки фашисту кровь земли нашей, руду - то, значит, отдавать, - а поскольку это божий перст, посыпала старушня в церковь, а за ними и молодые жинки потянулись. Вот и думаю я: «Зачем же дела героев наших в боговы руки отдавать, уж пускай бог для старух сам старается, коли ему не лень».

Хорошо. Нашли мы в Кривом Роге каменотёса - гранильщика. Сумму ему хорошую ассигновали. «Теши, - говорим, - из гранита обелиск нашему герою». Тот говорит: «Ладно, сделаю в лучшем виде». Хлопнули по рукам. И вот, хоть верь, хоть нет, в этот самый день, как памятник - то мы заказали и вернулись из Кривого Рога, сижу я вечером в общежитии и приходит ко мне один проходчик. Сел тут же на койку, за бока взялся, хохочет - катается. «У нас, - говорит, - на руднике ещё чудо!»

«Какое такое чудо?» «А вот, - говорит, - весь посёлок болтает, будто видели старухи покойника Кущевого, явился тот будто с того света, походил по своему пепелищу, грушки свои потрогал, обругал кого - то худым словом и ушёл». «Нет, - говорю, - врёшь, хватит с меня мистики!» И только я это сказал, хвать - дверь настежь. Мать честная! В дверях Кущевой. Ну, он и он, только усы почему - то длинные, русые, обтрёпанный весь, лохматый, и орден на этих его лохмотьях доподлинный сияет.

Ну, вижу, уж это не мистика, а явление вполне реальное. «Здорово, - говорю, - садись, рассказывай, как там на том свете?» А он говорит: «Как на том, не знаю, а на этом плохо. Хатку - то, - говорит, - ты мне спалил, половину грушек моих припёк. Где, - говорит, - и жить теперь, - не знаю. Ты бы, - говорит, - вместо того, чем памятник мне заказывать, лучше б угол какой отвёл, а то, - говорит, - не один я, а жена с девчонкой». Обрадовался я. «Значит, жив?» - говорю. «Значит, жив», - отвечает. «Где же ты, - говорю, - чертушка, был, чего ж ты, - говорю, - столько времени делал? Да и расскажи на милость, как ты из взрыва вылез, ведь осел пласт - то...»

Ну, закурили, и рассказал он, что и как. Оказывается, вот что: он уже вовсе было уложился отступать, хвать - весть: рудник - то не взорвался, целехонький немцу достается. Тут ему и пришла мысль остаться, к немцам в доверие войти, а там подождать хорошего случая.

В райком - то об этой своей затее он сообщить не успел: поздно было. А когда секретарь партбюро к нему по дороге зашёл, - поосторожничал. Очень, вишь, с ним народу много было. Ну и решил действовать на свой страх и риск. Ну, а потом, как полное доверие от немцев заслужил, тут и развернулся, сделал три заряда под самые основания, шнур приспособил и в самый тот момент, как позвонили ему давать вагонетку на - гора, и запалил. «А как же ты жив остался?» - спрашиваю. «А очень, - говорит, - просто. Шнуры - то были с дистанцией, на время. Запалил - да не к стволу, а в другую сторону, в глубь шахты, побежал, к вентиляционной трубе, по ней и вылез. А там на юг подался, по следам семьи...»

И ловко же он всё это придумал! Просто завидно мне, как он немцев на это самое на их рождество распотешил. Лучше и не надо!

«Как же ты, - говорю, - немцев - то обдурил, не боялся их?» «Их - то обдурить нехитро. Они от народу за версту - говорит. - Вот вас, верно, побаивался, знал, что за мной охоту ведёте. «Благословят, - думаю, - в одночасье черт - те чем и не дадут дело до конца довести». Я, - говорит, - догадывался, что ты где - то тут скребёшься, а открываться вам боялся, больно ты смело работал. И думал я: вдруг у тебя провал? Вот, - говорит, - я и шёл параллельным забоем. Ты провалишься - я взорву. Меня схватят - ты доделаешь».

Ну, поговорили мы с ним, самогоночки свекольной по стаканчику выпили на радостях, той, что у нас «коньяком - три буряка» зовётся, а потом он и спрашивает:

«Дай - ка ты, - говорит, - мне, друг, анкету. Хочу, - говорит, - подавать в партию. Теперь, - говорит, - я себя мало - мало показал. У меня, - говорит, - давно, до войны ещё, заявление написано было, да всё считал - честь - то больно велика, её как следует заслужить надо».

Вот он какой есть, Олексий - то Кущевой, молодой член нашей партии!

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.