«Незримый колодец»

Случилось так, что прекраснодушное, восторженное чувство в эпоху разгара классовой борьбы и разрыва времен, эта цельность, это умиление перед будущим вдруг оказались столь далеки от реальной жизни, что рано или поздно должны были найти для себя единственный исход — разрешение через трагедию. Он виноват, что не понял своего времени, но и время не поняло его, исказило и по-своему истолковало суть его поэзии, вытеснило самого из литературной и гражданской жизни, предъявив поэту обвинения, за которые он не мог нести ответственность.

Лихорадочно стараясь спасти последние духовные ценности, необходимые, на его взгляд, народу, он заходит в тупик в своих поисках:

Низвергайте царства и престолы,
вес неправый, меру и чеканку,
не юлите лишь у Иверской подолы,
просфору не чтите за баранку.

Но не знаменательно ли, что через полвека земляк Клюева Николай Рубцов так же вздохнет по разрушенной красоте, буквально повторяя исторически понятную клюевскую мысль:

Не жаль мне, не жаль мне растоптанной царской короны,
но жаль мне, но жаль мне разрушенных белых церквей...

Этот вздох сожаления о временах, когда вера и культура, возросшая на ней, были частью народного сознания, к счастью, вполне объясним в наши дни.

В своем споре с литературными гангстерами Николай Клюев судорожно ищет союзников, но где их найдешь?

Одна из опор творчества и мировоззрения поэта — избяной космос — рухнула, и ему остается опереться на единственное, что прочно, — на русскую классику:

Моя душа, как мох на кочке,
Пригрета пушкинской весной.

(1916)

Но и в современной жизни Николай Клюев рядом с собой видел поэтов, продолжающих пушкинскую традицию, в первую очередь Сергея Есенина, и они были ему союзниками в борьбе со всяческими вульгаризаторами.

Недаром, осмысливая литературные пути первого послереволюционного десятилетия, Клюев без колебаний отвел от Сергея Есенина все обвинения борзописцев:

А стая поджарых газет
скулила: кулацкий поэт!

К Сергею Есенину, несмотря на все распри, происшедшие между поэтами после двадцатого года, он обратился со словом, обращенным в будущее:

Супруги мы... В живых веках
Заколосится наше семя,
И вспомнит нас младое племя
На песнотворческих пирах.

Характерно, что в этом завещании блеснула пушкинская строчка о «племени младом, незнакомом».

Пророческий и проповеднический пафос Клюева к концу жизни иссякает, аввакумовская нетерпимость гаснет, и ей на замену постепенно приходит убеждение, что не поучение и проповедь, не «перст указующий», а «красота спасет мир», что «красотой купится русская радость». Конечно, такая смена мировоззрения для проповедника — поражение и полный крах, но для поэта может стать своеобразной победой. Не потому ли стихи Клюева последних лет зазвучали по-новому? Читая их, я невольно вспомнил размышления Блока о поздней поэзии Пушкина:

«И Пушкина тоже убила вовсе не пуля Дантеса. Его убило отсутствие воздуха. С ним умирала его культура».

Продолжая эту мысль, можно сказать, что Николай Клюев умер, потому что вместе с ним и на его глазах исчезала великая древняя крестьянская культура, словно громадный и сказочный Китеж-град, катастрофически быстро погружаясь в океан истории...

«Игуменский окрик», злоба дня, раскольническая гордыня в предсмертных стихах Клюева заметно уступили место гармоничности чувств, лирическому приятию жизни, ощущению ее самоценности. Плетью обуха не перешибешь! Но коли так, то «по жизни радуйтесь со мной...», глядите во все глаза на «зеленое пастбище жизни...».