Мне повезло в жизни. Повезло потому, что ни разу, ни дня не чувствовал себя в стороне от больших, важных и, как правило, трудных дел. Повезло потому, что больше тридцати лет отдал военной службе, самой, наверное, нелегкой службе, потому, что всегда поступал так, как подсказывала мне партийная совесть, мой долг солдата, гражданина, отца. И еще потому, что рядом со мной всегда были люди, много людей, мужественных, по-настоящему волевых, испытанных в бою и в труде, беззаветно любящих свою Родину. Я учился у них искусству побеждать врагов, умению работать в мирные годы. И всегда гордился и горжусь дружбой с ними. Позже я назову их имена.

Из всего того, что было пережито мной, моими товарищами, моим поколением, многое уже ушло из памяти как второстепенное, многое с высоты лет получило иную оценку, переосмыслялось. Но есть в прожитом незыблемое, что, несмотря на время, продолжает оставаться в нас со всей отчетливостью первого ощущения. Это Великая Отечественная война. От первого до последнего дня. Об этом много написано и сказано. И это естественно, ведь каждый из миллионов, прошедших войну, пережил свои поражения и свои победы. И все же есть в ней вехи, отмеченные в памяти всех без исключения как вехи величайшего народного триумфа. Одна из них - 16 октября 1944 года. В этот день советские войска перешли границу Восточной Пруссии и ворвались в логово фашизма. И первыми ступили на землю врага солдаты Духовщинской Краснознаменной орденов Суворова и Кутузова стрелковой дивизии, которой в ту пору довелось командовать мне. Прежде чем это случилось, мы прошли долгий и трудный путь на Запад, прошли через множество сожженных врагом городов и сел. Прошли, мстя за погибших товарищей, за умерших от голода ленинградцев, за горе, пережитое всеми советскими людьми.

Моя военная судьба, довольно типичная для моего поколения, началась значительно раньше. В 1927 году я остался сиротой и, если бы не участие моего дяди - Оки Ивановича Городовикова, не знаю, как сложилась бы моя дальнейшая жизнь. Легендарный боевой командарм 2-й конной, соратник С. М. Буденного, он имел на меня огромное влияние, был непререкаемым авторитетом. Под впечатлением его рассказов о мужестве красных конников в гражданскую войну я окончательно решил стать кавалеристом. К тому же я неплохо джигитовал, рубил лозу и стрелял на скаку. И вот по комсомольской путевке меня направили на учебу в Краснодарскую Северо-Кавказскую горских национальностей кавалерийскую школу. Но поскольку мне не хватало нескольких месяцев до семнадцати лет, то сразу принят не был и остался в школе присматривать за лошадьми. Только осенью был зачислен на учебу по всем правилам.

Довольно часто нам приходилось прерывать занятия, седлать по тревоге коней и мчаться много верст в погоне за бандами разных мастей, которых немало было еще е ту пору на Кавказе. Как-то в одной из схваток бандитская пуля пробила мою буденовку. Впервые в жизни я почувствовал, что смерть пронеслась рядом и спасло меня только чудо. Позже я много раз испытывал нечто подобное, но постепенно привык к опасности, все время ходившей за нами, и относился к подобным вещам спокойнее.

Со времени войны, как памятную реликвию, храню я пулю, которая попала в мой пистолет «ТТ» и, расплющившись об него, осталась в кобуре.

Кавалерийскую школу я окончил в 1930 году в первой десятке и принял взвод. В то время жизнь свела меня с двумя замечательными людьми. Один из них, Анатолий Иванович Белогорский, был моим сослуживцем по полковой школе, командовал соседним учебным взводом, ныне он генерал-лейтенант запаса. Другой, командир нашего полка Архип Яковлевич Шатов, - храбрый и справедливый человек. С Белогорским мы были ровня и возрастом и опытом, быстро сдружились и изо всех сил старались перещеголять один другого в выучке взвода. Шатов уже тогда носил на гимнастерке две боевые награды - орден Красного Знамени и Бухарскую звезду, отлично знал и любил военное дело и охотно проводил свободные часы с нами, молодыми командирами. Прекрасно помню, как мы большой компанией распивали чай в саду возле уютного домика, где жила семья Шатова, и Архип Яковлевич рассказывал о боях с белоказаками и басмачами, учил разным военным хитростям.

При всем том он оставался требовательнейшим командиром, не прощал нам малейшего нарушения устава, строго наказывал подчиненных за дисциплинарные проступки и часто повторял, что мы, воины пролетарской Красной Армии, не имеем права проявлять слабость, в чем бы она ни выражалась, ибо наш промах - выигрыш врага. Строгость Шатова не мешала ему быть на редкость чутким и внимательным к солдатским нуждам. Появляясь в расположении части, он первым делом интересовался, чем кормят сегодня красноармейцев, пробовал суп и, если ему нравилось, благодарил повара, если нет - наказывал. Он был настоящим отцом солдат, и все готовы были идти за ним в любое пекло.

Люди, подобные Архипу Яковлевичу Шатову, - это люди той особой человеческой породы, кого теперь именуют наставниками молодежи, они всегда были и есть. Мы учились у них, а потом учили других сами, памятуя их наказы. Думаю, что роль этих людей, которые по своим душевным и общественным качествам избираются жизнью в наставники, переоценить невозможно. И истинным благом для себя считаю знакомство с Шатовым.

Я понимал, что знаний моих недостаточно, и после соответствующей подготовки выдержал экзамены в Военную академию имени М. В. Фрунзе на кавалерийское отделение. Через три года окончил ее с отличием, даже был награжден золотыми часами. Два года командовал кавалерийским полком на Дальнем Востоке, а затем мне и другим кавалеристам пришлось вновь ехать учиться. На этот раз уже в Военно-воздушную академию командно-штурманского состава.

Такое решение было принято партией и Генеральным штабом. Дело в том, что воздушный флот страны в те годы развивался быстрыми темпами, Осоавиахим готовил достаточно летчиков, а вот в опытных командирах, прошедших армейскую школу, видимо, была нужда. Занимаясь по 12 часов в день, мы изучали материальную часть летательных аппаратов, аэродинамику, авиационную метеорологию, тактику ВВС, а потом и сами сели за штурвалы, чтобы научиться летать на основных типах самолетов того времени. Скоро бывшие кавалеристы вошли во вкус, и казалось, что наши судьбы отныне навсегда связаны с авиацией. Но война распорядилась по-своему.

22 июня 1941 года весь наш курс, всего около сорока человек, вызвали в Генеральный штаб, а затем пригласили в кабинет Климента Ефремовича Ворошилова. Он посмотрел на наши эмблемы и сказал, что просил собрать кавалеристов, а не летчиков. Б. М. Шапошников объяснил ему, что все мы бывшие кавалеристы, посланные в Военно-воздушную академию по решению правительства. Он кивнул головой и сказал:

- Да, товарищи, мы готовили вас на командиров авиасоединений, но фашисты внезапно подвергли бомбардировке приграничные аэродромы и нанесли существенный урон нашему самолетному парку. У нас есть подготовленные резервы личного состава, необходимое снаряжение на 48 кавалерийских дивизий, других резервов подвижных войск пока нет. Вы сейчас больше нужны как кавалеристы, чтобы срезать у основания танковые клинья, отрывая их от следующих за ними главных сил.

Я был назначен командиром полка 48-й кавдивизии, формировавшейся в Полтаве. После формирования нас перебросили в Крым, так как в Полтаве не оказалось вооружения, необходимого для дивизии, а затем на Крымские перешейки. Но, несмотря на героическую оборону советскими войсками Ишуньских позиций, Перекопа, противнику удалось массированными ударами танковых и авиационных сил прорвать оборону на участках соседних стрелковых дивизий, вступавших в бой прямо с марша, без противотанковых средств и другого тяжелого вооружения. В результате части нашей дивизии оказались на своем участке обороны единственными. Это было, пожалуй, тяжелейшим испытанием за весь период войны.

Что значило в то время остаться в окруженном районе, знают лишь люди, прошедшие через это. Но мы не имели права падать духом: остатки нашей дивизии прорвались в Крымские горы и соединились с местными партизанскими отрядами, организованными крымскими обкомами партии и комсомола.

Наладив между собой связь, мы несколько месяцев дрались с карателями, громили немецкие базы и гарнизоны. Партизанская жизнь, наполненная до предела лишениями и опасностями, как никакая другая, сплачивала людей, открывала их сильные, ну и, конечно, слабые стороны, обнажала характеры. В Крыму я близко сошелся со своим комиссаром, бывшим секретарем обкома комсомола Николаем Фуриком, командиром пулеметного эскадрона капитаном Исаевым, младшим лейтенантом Кураковым, сержантом Эмануилом Гробовецким, мужем и женой Паркиными, Николаем Касьяновым, партизанскими врачами Яковом Рубановым и Леонидом Метлером, комсомольцем рядовым Оленником, храбрым воином и прекрасным рассказчиком.

Помню, как в часы затишья Оленник, заканчивая очередную историю, говорил: «Кинчится вийна, нажарю насиня, сяду у себе на завалинок и буду рассказывать, як мы били фашистов, колы партизанили в Крыму». Но дожить до победы ему не пришлось. Оленник погиб смертью героя в одном из боев с гитлеровцами.

Николай Фурик был младше меня на несколько лет, но тем не менее имел огромный авторитет в отряде, неоднократно возглавлял операции и обладал замечательным свойством поднимать боевой дух людей и вселять веру в победу в самом, казалось, безвыходном положении - качества, которые я по сию пору считаю ценнейшими в комсомольском вожаке. И остальные, кого я назвал, были прекрасными товарищами, мужественными бойцами, мудрыми советчиками.

Как бы мы ни привыкли к войне, гибель людей, с которыми успел сродниться, всегда тяжело переживалась нами. В Крымских горах и потом на других фронтах мне пришлось потерять много товарищей. И после каждой такой потери мы становились яростнее в бою, понимая, что обязаны расплатиться с врагами и за них тоже.

... Вспоминаю операцию «Багратион» - в полосе наступления 5-й и 39-й армиями уничтожалась Витебска группировка врага. Наша дивизия получила приказ замкнуть окружение гитлеровской группировки. После нескольких неудачных попыток вырваться из мешка командир дивизии предложил через парламентеров выработать условия сдачи в плен. Я ответил, что условие единственное - безоговорочная капитуляция. Но фашисты вновь пошли на прорыв. Четыре тысячи гитлеровцев навсегда остались лежать перед нашими позициями, остальные три сложили оружие. А через некоторое время кадровый немецкий генерал, сидя в напряженной позе, нервно ломал пальцы и говорил, что он не предполагал... Я сказал, что он, как и его командование, многого не предполагали...

У нас с ним был длинный разговор, пересказывать его не буду. Генерал был морально подавлен неизбежностью гибели фашизма. Определенную пользу этот разговор с матерым врагом принес и мне: я понял, что дух германского генералитета уже далеко не тот, что в 1941 году, а это означает, что конец гитлеровской империи близок.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.