Если в одно прекрасное, солнечное утро мы почувствуем, что крики играющих на дворе детей превращаются в оглушительный гвалт, если мы несможем приспособиться к их гомону и закроем окно, выбрав душную тишину, не следует расстраиваться, нет нужды обращаться к врачу. Вылечить это нельзя. Мы начали стареть.

Мириться с таким диагнозом не хочется никому. Мы искренне надеемся, что наши нервы перестали выносить детские крики по какой-то другой причине. Мы упорно ищем ее, но наши усилия тщетны, Противоречия между детьми и взрослыми существовали всегда, и самое верное средство разрешить их — предоставить это дело времени. Дети незаметно вырастают, взрослые стареют, потом и те, и другие уходят из мира. Однако в мире продолжают жить новые дети и взрослые, окна снова захлопываются, драма повторяется, и другие люди принимаются размышлять о ее причинах. Кое-кто из этих людей постарался записать свои мысли. Так появились книги о воспитании. Огромное их число доказывает, что воспитание никогда не удовлетворяло нас вполне.

Тогда зачем засел я за еще одну книгу о детях и взрослых? Верно ли, что писать надо только тогда, когда ты можешь сказать другим что-то новое?

С воспитанием я был связан целых сорок лет. Первые двадцать воспитывали меня, вторые — начал воспитывать я сам. Не знаю, вовремя ли отказался я от этой миссии. Побуждений для этого у меня было достаточно, но главным из них было опасение, что людям, перевалившим за сорок, свойственно внушать себе, что все, чем они занимаются, серьезно. Более того, поскольку у них остается все меньше времени и все меньше смелости, дающих им возможность меняться, они начинают верить, что все, что они делают, правильно. В поведении такого рода всегда кроется опасность для окружающих. Но относительно себя я не заблуждался. За двадцать лет педагогических усилий я никого не сумел воспитать так, как мне хотелось бы,— ни самого себя, ни своего сына, ни кого-либо из моих студентов.

Я много раз спрашивал себя: почему? Почему я потерпел неудачу? Вероятно, у меня не было нужных способностей. Ответ этот честен, но он не кажется мне достаточным. Добился бы я успеха, если б обладал всеми необходимыми достоинствами и дарованиями? Какое-то чувство подсказывает мне: нет.

Так вот, история этой неудачи, попытка откровенно объяснить ее причины и является целью этой книги.

I

Три феи-прорицательницы, склонившись над колыбелью, предсказывают будущее. Три неумолимые феи предрекают дни черные и дни счастливые. Первые две пониже рангом, третья же — главная, ей принадлежит последнее слово, «что она скажет, тому и быть!». Поверье это распространено среди многих народов и напоминает о том, что с давних времен и повсеместно люди задавались вопросом, предопределено ли будущее ребенка, записана ли где-то его судьба или все находится во власти случая. Говорит поверье и о противоречивости человеческой природы — каждый и хочет, и не хочет знать свое будущее. Мы прислушиваемся к предсказаниям и тут же их отвергаем. Предопределенность была бы для нас столь же невыносима, сколь и полное неведение относительно нашего завтра. Лучше всего это известно самим прорицателям. они заседают при закрытых дверях, а изречения оракулов загадочны и многозначны именно в такой степени, в какой это нужно нам самим.

Лично я отношусь к ясновидению в узком и полумистическом смысле этого слова сдержанно и скорее отрицательно. В тех случаях, когда моему неверию противопоставляли обезоруживающие на первый взгляд факты, я выдвигал скромный, но серьезный, по-моему, контрдовод: до сих пор не нашлось ни одного ясновидца, который умел бы предсказывать цифры тотализатора.

О предопределенности будущего заговорили «научно», когда появилось учение о наследственности. Оно не было достаточно разработано, и именно это давало возможность выдвигать потрясающие гипотезы. «Яблоня всегда рождает яблоки» — и вот уже маленький неосторожный шажок ведет к выводу: «Преступник рождает преступника».

История научной мысли доказывает, что любое замечательное открытие всегда ведет ко всякого рода сомнительным обобщениям. Так, ньютоновской гравитацией объясняли даже химическое сродство, так возникло «все на свете — электричество» и, наконец, все стало «относительным».

Когда наследственность сделалась модной. Ломброзо обнародовал свои соображения о врожденной преступности. Нацизм, учуяв благодатную для себя почву, разделил людей на полноценных и неполноценных, и, хотя чистые германцы поместили себя в первую группу, наступило трагическое несоответствие между теорией и реальностью.

Вдохновенный произвол в обращении с теорией наследственности привел к такому количеству абсурдов, что следующую ошибку уже можно было ожидать. Многие отвергли самую сущность этой теории. Мендель, Вейсман и Морган были объявлены мракобесами, и в пятидесятые годы на экзамене по философии студент мог рассчитывать на успех, стоило ему назвать генетику «поповской наукой».

Начался изнурительный и вредный спор. Среда — это все! Достаточно создать подходящие условия, и картофелины вырастут величиной с дыню. Другими словами, благоденствие было объявлено едва ли не вопросом селекции. Кое-кто поспешил отправить в ссылку закон о непередаче по наследству приобретенных признаков, но тем не менее отказывался дать ответ на вопрос, почему определенные породы собак, несмотря на то, что на протяжении многих поколений у них отрезали хвосты, нахально продолжают рождаться с длинными хвостами. Итак, раз сред — то все, тогда и воспитание — все, и будущее начинало вырисовываться весьма оптимистично. Разумеется, в противовес этому безудержному оптимизму подавал голос и дух отрицания: «Наши усилия напрасны! Все тщетно! У человека все закодировано: характер, способности. пороки, даже болезни. Никто и ничто не перешибет слов той феи, что оглашает над колыбелью новорожденного его генетический код. Что она скажет, тому и быть».

К счастью, и это оказалось неверным. Выяснилось, что если бы нашлись пастухи, которые оставили бы новорожденного Альберта Эйнштейна в логове волчицы, и та, проявив к младенцу благосклонность, взялась бы за его «воспитание», семью годами позже ни один профессор физики не решился бы стать его учителем. Найденный в лесной чаще ученик стал бы рычать, передвигаться ползком, и если бы ему показали написанное на листе бумаги Е=mс2, волчонок Альберт скорее всего куснул бы листок, порвал его и выплюнул, потому что он не показался бы ему вкусным.

Пример примитивен, но неоспорим.

Сегодня все эти громкие споры утихли. Наследственность и окружающая среда признаны соучастниками в развитии человеческой личности. Спорно лишь, что и в каких случаях оказывается сильнее и как эти два фактора влияют друг на друга, и все чаще остается тайной, как объединить их усилия во имя добра.

Вот я и проговорился — назвал это многострадальное слово. Рождаются ли дети добрыми? Мы так часто задаем себе этот вопрос, что не избежать его и мне, но я не хочу спешить с ответом, ибо слишком много недоразумений порождено не столько неверными ответами, сколько неточно поставленными вопросами. Что значит «рождается ли ребенок добрым»? Приверженец классической логики тут же вывернулся бы: дайте мне определение добра, и я попытаюсь вам ответить. Тогда понадобится целый курс этики, мы будем обязаны учесть относительность морали, ее классовый характер, неоднозначность понятий, и усталый дилетант в конце концов махнет рукой: «Да я ведь интуитивно чувствую, что такое добро и что такое зло». И все начнется сначала. Однако во всей этой высокой путанице есть все же нечто бесспорно ясное. При все своей неоднозначности и добро, и зло проявляются лишь в общении людей между собой, то есть они являются категориями социальными и определяются поведением человека по отношению к окружающим.

А младенец? Он беспомощен, он плачет, смеется, хочет есть, пачкает пеленки, он мил и очарователен, смешон или грустен, но я не понимаю, что значит злой младенец. И что такое добрый младенец.

«Жил да был когда-то один очень злой младенец...» Ни одна сказка не начинается с этого, ни одна легенда. Даже в легенде об Антихристе, который, по определению, должен был бы быть злым младенцем, упоминается только, что младенец родился с двумя зубами во рту. Никаких других зловещих характеристик.

И если я должен высказать собственное мнение, то я полагаю, что дети не рождаются добрыми, как не рождаются и злыми. При этом я убежден, что они рождаются с предрасположением стать добрыми, что все дети с очень небольшими, притом болезненными исключениями могут стать добрыми людьми. За осуществление этой возможности, равно как и за противоположный результат, отвечает воспитание в самом широком смысле этого слова. Другими словами, я верю в начала педагогического оптимизма, и не потому, что исповедовать распространенную веру благоразумнее. Нет. У еретика есть бесспорное преимущество: он не рискует быть обвиненным в скучном традиционализме. Однако я иду на этот риск, так как все больше и больше убеждаюсь в том, что принцип оптимизма в воспитании опирается на глубокие и первичные начала в природе человека.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.