Не убить Моцарта

— Я, товарищ Ненов.

— Ну-ка, Петко, посмотрим, что ты выучил про основания.

Петко, как и следовало ожидать, ничего не выучил ни об основаниях, ни о кислотах. Переминаясь у доски с ноги на ногу, он бросает отчаянные взгляды на класс.

— Давай пиши формулы!

Несмело касаясь мелом доски, Петко из последних сил выводит формулу гидроокиси натрия. Граф подходит к доске.

— Так... Ты только эту знаешь? А ну-ка напиши гидроокись калия!

Ненов преподавал химию особым способом. Чрезвычайно слабое зрение заставляло его, принимаясь за Новый урок, обращаться к помощи учеников. Мы писали на доске новые соединения, реакции, мы сами ставили все опыты и определяли свойства полученных веществ. Граф только всматривался в пробирки и колбы, остроумно и громогласно вмешивался и предупреждал нас, чтоб не запили ему брюки серной кислотой, потому что они у него единственные. Вместе с классом он от всего сердца смеялся, когда опыт проваливался или давал неожиданный результат, радовался, когда опыт проходил успешно. Когда он преподавал теорию, он говорил увлеченно, пламенно, но неспешно.

Он не преподавал, а проповедовал. Науку он любил глубоко, искренне и трагически. Несчастье, случившееся с ним в молодости, помешало ему продвинуться дальше на поприще науки, но я не знаю, поднялся ли бы он там до больших высот духа. Ненов всегда был на уровне современной науки, его уроки изобиловали новыми сведениями. Каждый вечер допоздна его жена читала ему вслух специальную литературу, она была преподавательницей физкультуры и труда и ничего не понимала в его науке, но их близость все пересиливала. Без этой женщины Граф бы пропал. Он не мог ходить в темноте, она ждала его после уроков и вела сначала на прогулку, потом домой. Иногда она бывала занята, тогда Христо Ненов просил проводить его кого-нибудь из учеников. Для нас это была величайшая честь — держать учителя под руку и вести его по улице.

Все рушится, когда в начальной школе учитель, любимый учитель, хватает второклассника за уши и приподнимает его над полом, когда он причиняет ему унизительную боль и сам получает от этого удовольствие. Я знаю таких учителей, но о них мне сейчас совершенно не хочется думать.

Правда, стоит мне подумать о том, какие несравнимые беды причиняет посредственный, не свое место занимающий, плохо подготовленный учитель, и мои опасения кажутся мне самому жалкими. Плохой учитель страшнее стихийного бедствия, опаснее затрагивающей мозг эпидемии. Единственное, что он умеет, — это сеять отвращение или безразличие там, где могли бы расти цветы. До недавнего времени у нас существовало парадоксальное положение — двери учительской профессии открывались для тех, кто больше нигде не нашел себе места. Эта профессия подбирала всех, словно приют для беспризорных. Проходной балл для педагогического уклона в высших учебных заведениях был ниже, чем для, так называемых научно-производственных». Какое это было безрассудство — пусть, мол, способные творят науку, а неспособные обучают ей.

Между учителями и родителями существует недоверие. Инженер, врач, экономист, вообще человек с любым высшим образованием явно или тайно испытывает чувство интеллектуального и общественного превосходства над учителем. Оправданно это или нет — не в этом суть, но такой родитель не может быть искренним, когда он поучает сына: «Ты должен всегда слушаться учителя!» Чувство превосходства трудно скрыть, и даже одно случайно сказанное надменное или унижающее учителя слово навсегда остается в памяти ребенка.

По сравнению с семейными отношениями, где ребенок получает первые уроки двуличия и подхалимства, школа представляет более высокий этап. Очень скоро маленький ученик понимает, что важнее притворяться послушным и знающим, чем на самом деле слушаться и знать. Важно смотреть учителю в глаза и периодически кивать, неплохо поднимать руку, даже и когда ты не уверен, что хорошо понимаешь, о чем спрашивают. Да разве учитель, когда у него открытый урок, не велит поднимать руку всем, а спрашивает только тех, в ком уверен? Смотрите, как мне хочется быть хорошим учеником, — такова тактика будущего отличника и будущего хамелеона.

Одно из самых вредных в школе явлений — это, на мой взгляд, система оценки знаний. Радостно, что для первых трех классов она отменена. Надеюсь, что недалеко то время, когда она будет отменена и для всего начального образования. Соображения против этой системы не так тонки и не так глубоко запрятаны, чтобы нужен был специальный анализ. Они лежат почти на поверхности и связаны прежде всего со справедливостью. Ставить «отлично» ребенку, который в первом классе хорошо пишет, и «неуд» другому, который едва держит в руке карандаш, — это значит ставить оценку нервной системе детей. Ставить «отлично» тому, кто верно поет, и «удовлетворительно» тому, у кого вообще нет слуха, — бессмыслица. Оценивать память тоже несправедливо, не только потому, что память может быть разной и по виду, и по объему, но потому, что образование, которое рассчитывает прежде всего на память, давно доказало свою несостоятельность. Достаточно представить себе на миг, что новая научная информация растет каждую минуту намного быстрее, чем возможность человека запомнить, и мы увидим, что положение безвыходно. Современное образование может рассчитывать главным образом на умение думать.

Задача школы — создавать личности, образованные, но самое важное — именно личности, которые будут строить новое общество и жить в нем. Школа должна продлить счастливое детство настолько, насколько это возможно. В конце концов все научатся читать и писать, даже и считать. С отметками или без отметок, все равно — одни это будут делать лучше, чем другие. Тогда зачем для этого различия нужен предварительный сертификат?

Оценка знаний влияет не только на детей, она вредоносна и для самих учителей. Очень часто классный журнал с отметками превращается для учителя в единственное оружие обороны и нападения, единственный источник самоуважения. Отметки ставят учителя в крайне неблагоприятное положение. О его работе все еще судят по успеваемости его учеников, и он просто не знает, на что ориентироваться — на этот ли критерий или на собственное чувство справедливости.

Когда-то Макаренко в своих коммунах придавал очень большое значение самоуправлению. Он относился к детям с глубоким доверием и полагал, что они могут превосходно решать многие вопросы, включая и такие, как устранение провинившихся из коммуны.

Наша школа не посмела зайти с самоуправлением так далеко, и оно в значительной степени имеет чисто формальный характер, поскольку ни один вопрос, касающийся чисто детских интересов и проблем, не решается самими детьми. Некоторые считают, что дети таким образом готовятся к будущей общественной деятельности, а я боюсь, что они готовятся только к внешней и формальной ее стороне и что многие понятия от слишком частого употребления уже с детских лет теряют всякий внутренний смысл. Вместо того, чтобы учиться, ты с первого же класса борешься за усвоение знаний. Борешься — а с чем, собственно? Борьба за высокую успеваемость, борьба за дисциплину, борьба за высокие результаты в сборе макулатуры? Наши дети так много «борются», что, когда они действительно вступают в жизнь, им уже не хочется бороться. Они привыкли в школе имитировать общественную деятельность и продолжают имитировать ее и после школы.

Педагоги, психологи, медики ломают себе голову над тем, как бы это сделать, чтобы дети легче приспосабливались к школе. И все-таки нельзя ли сделать что-нибудь такое, чтобы школа приспособилась к детям?

Улица и по сей день остается самым анархическим и, быть может, самым влиятельным воспитателем наших детей. Она тот информатор, у которого нет системы, который не считается ни с возрастом и полом, ни с чувствительностью и ранимостью детской души. Она говорит больше правды, чем дом и школа, но содержит в себе больше грубости, наглости и цинизма. Дети любят улицу, потому что там они чувствуют себя независимыми от зоркого глаза учителя и родителей, им есть там, где укрыться, там есть чему произвести на них впечатление. Она поставляет детскому любопытству тысячи сюжетов, о которых понятия не имеют дома.

Улица предлагает и первых кумиров. О, это изумительные кумиры! Пацаны вне закона, они, представьте себе, курят, глубоко затягиваются и выпускают дым через нос, они умеют плеваться тонкой струйкой, говорят, что ходят на тренировки бокса, они ездят на мопедах, они играют на гитаре. Так или иначе, им доступно нечто нам недоступное и даже невообразимое. Они любят властвовать, и, как это ни странно, дети подчиняются им с видимым удовольствием. Вопрос чести — купить им сигареты, удружить небольшой суммой — ради вожака можно пойти на любую жертву, можно даже преступить правила. Да вожак, собственно, тем и привлекателен, что преступает правила. То, что дети им подчиняются и осыпают почестями, есть, по сути дела, проявление их свободолюбия, а не наоборот. Поведение кумира сочетает в себе все, что ребенку запрещается, в чем ему отказывают, он бродит по городу сколько хочет и где хочет, возвращается домой, когда ему вздумается, а иногда вообще не возвращается. Ужас! Говорит все, что ему в голову взбредет, и произносит те слова, которые строго запрещены. Он с пренебрежением относится к школе и грозится, что «попортит вывеску учителю математики». Кумиров творят себе только угнетенные. Ребенок подчиняется ему, потому что хочет снискать его благорасположение и хоть немножко, хоть в жалкой роли, приобщиться к его образу жизни.