Накануне

Четырехнедельное путешествие от Владивостока до Москвы кончилось. Последний раз лязгнули по всему составу из конца в конец сцепки и буфера, санитарный вагон остановился, не было перед ним ни перрона, ни встречающих.

Москва встретила неожиданной тишиной, морозом, снежной пылью в вагонные окна.

Персонал, сопровождавший раненых и больных, сразу куда-то исчез. Возникло недовольство, и началась ругань. Почему нет выгрузки? Что такое? Ничему, мать их, японцы не научили!

И вдруг среди неожиданной тишины по всему поезду захлопали двери. Карандеев увидел, как в вагонный коридор вошли двое штатских с красными повязками. Тот, который шел первым, поднял руку:

— Товарищи, в Москве революция! Граждан офицеров просим едать оружие!

Через несколько минут выяснилось, что офицеры, ехавшие в головных вагонах, оружие уже побросали в окна на заснеженный перрон, а рота солдат, размещенная в товарняке, никаких видимых действий не предприняла. Своих винтовок не бросила, но защищать честь офицерства отказалась.

Дружинники, собрав оружие, исчезли, и было их всего человек двадцать, никак не больше.

Смеркалось. Ветер гнал снежную пыль, хрипел паровоз, требуя свободного пути, и неясно было, чего ждать, как будет дальше.

Наконец появились казаки и эскадрон драгун.

Драгуны, спешившись, оцепили состав, кого-то искали, махали руками, бегали вдоль путей, цепляясь шпорами за шпалы. Офицеры из трех первых вагонов плохим строем, не держа ноги и виновато опустив головы в лохматых маньчжурских папахах, прошли в здание вокзала.

Поздним вечером, почти ночью в санитарной фуре, пропахшей уксусом и квашеной капустой, Карандеева доставили в Лефортовский военный госпиталь.

Точного диагноза у него не было. В Цусимском сражении Карандеева не ранило, не контузило и не обожгло. Его разбитый и полузатопленный крейсер вышел из боя. Петр Петрович с теми, кто остался в живых, выносил на верхнюю палубу раненых, а когда с пробковым кругом прыгнул за борт, было почти поздно: еще чуть-чуть, и его бы затянуло с кораблем. Но и тут ему повезло, он был молод и хорошо плавал.

Кругом, насколько хватал глаз, тяжело вздымалось и опускалось чужое море. Японцы подошли ближе, левым бортом дали залп по тем, кто барахтался в соленой воде. И снова была Карандееву удача: снова остался жив. Его только накрыло волной.

Один из японцев, тот, который оказался совсем рядом, развернулся, набрал полный ход, дымы его трех труб слились в одну полосу, двинулся прямо на Карандеева, чтоб изрубить винтами, раздавить тяжестью клепаных броневых бортов, разрезать стальным форштевнем. Но и здесь Карандееву повезло. Остался живым.

Японский крейсер, не застопорив машины, не спустив шлюпок, чтоб подобрать русских, развернулся, с его кормы три раза крикнули: «Банзай!» Японцы спешили добить остатки второй Тихоокеанской эскадры. Карандеев сам выплыл на берег.

Потом был Сахалин, Владивосток, был медицинский осмотр. Доктор удивился: «Ну ты, братец, однако, и худ же! Решительным образом скелет!»

Санитарным вагоном его отправили в Москву, не сообщив диагноза, полагая, очевидно, что нижним чинам знать свои болезни незачем. Сам Карандеев считал, что у него горячка.

Как георгиевского кавалера в Лефортове его положили в офицерскую палату, были свободные места для фронтовиков. Русско-японская война кончилась миром, война шла в Москве, и в той самой офицерской палате вместе с Карандеевым оказался жандармский штаб-офицер, казачий есаул, контуженный камнем в голову, два пехотных офицера и городовой Сущевской части Перфильев.

Каждое утро начиналось с того, что старик служитель в застиранном «ером балахоне приносил в палату вязанку дров. Присев на корточки, он по одному укладывал поленья на железный лист у печки, гремел чугунной задвижкой, шуровал кочергой, выгребая вчерашнюю золу.

Служитель доставал из-за пазухи лучинки, кусочки бересты, укладывал дрова в печь, запаливал, и дул на пламя, и двигал заслонкой, пока огонь не разгорелся по-настоящему, стряхивал с себя мусор, и, стряхнув, замечал, что все проснулись, говорил: «Доброго здоровьица вам. На дворе-то морозит».