- Большевичка? Тащите на чердак, свои же и расстреляют...

По деревянной скрипучей лестнице казак поволок Катю наверх. Совершенно инстинктивно она попыталась вырваться, но казак изо всей силы толкнул ее в спину, и Катя упала прямо на чердак, только ноги остались за порогом. Казак ударил по ногам прикладом и закрыл дверь на ключ. Катя попробовала встать и не смогла. Болели ноги от удара, кружилась голова. На коленях она подползла к окну. Раздался оглушительный залп, ей показалось, что стены качнулись из стороны в сторону. Стекла задрожали и вылетели со звоном. Осколок стекла оцарапал Кате щеку.

- Да нет, да не буду я... да не хочу я с белыми вместе... - сказала Катя вслух и с трудом поднялась.

Держась за веревку, протянутую наискось через весь чердак, Катя подошла к двери и с размаху двинула ее плечом. Дверь даже не дрогнула. Плечо заныло. Катя схватилась за плечо, отпустила веревку и упала на кучу войлока и клеенки, валявшуюся в углу. Внизу резко стрекотали пулеметы, в выбитое окно врывался косой крупный дождь, потом раздался орудийный залп, дом снова дрогнул, и Катя заткнула уши пальцами и зарылась лицом в войлок.

Она лежала неподвижно, стараясь не думать о том, что ее ожидает. Подбадривая себя, она вспоминала Анну Карловну, старую большевичку, всю жизнь проведшую в тюрьмах и в ссылке. Самое главное для революционера в тюрьме - сохранить веру в будущее. А чтобы не предаваться отчаянию, надо заполнять время. Анна Карловна рассказывала, что в одиночке играла каждый день по два часа в мячик, час занималась гимнастикой и писала воспоминания по - французски, чтобы было труднее, чтобы отнимало больше времени. Торопиться было некуда, срок заключения казался бесконечным, но ни разу Анна Карловна не позволила себе отступить от расписания, проваляться целый день на койке, раздумывая о своей несчастной судьбе.

Сейчас она, наверно, сидит в штабе, упрямая и настойчивая. Спокойным голосом передает приказания по полевому телефону санитарной части, и никто не смеет ослушаться ее: и студенты - медики и бинты появляются, как по команде. А Клаша Соловьева кричит и волнуется, и Анна Карловна, такая строгая и сухая с виду, прощает Клаше все истерики. «Измотала ее жизнь, откуда же выдержка возьмется», - сказала она как - то про Клашу непривычно мягко.

В ревком Клашу привела Катя. Они познакомились два года назад. Катя только начала вести кружок самообразования у работниц Цинделевской фабрики. Она сидела в казарме, завешанной вонючими, застиранными пеленками, перегороженной линялыми ситцевыми занавесками, и читала вслух Некрасова. В комнате было тихо, работницы слушали внимательно. И вдруг в казарму вбежала пьяная женщина с курносым бледным лицом, испачканным сажей.

«Кому живется весело, вольготно на Руси? - передразнила она Катю. - Нам от этого не легче! Нам песнями не поможешь! Убивают нас...»

И заплакала тихими трезвыми слезами. Кто - то шепнул, что неделю назад у Клаши убили на войне мужа.

И Катя неожиданно для самой себя сказала, что войну надо кончать, царя свергать, что нужна своя, рабочая власть. Катя говорила быстро и взволнованно. Это была ее первая речь на рабочем собрании. Полгода назад, когда она вступила в партию большевиков, ей казалось, что она не сумеет говорить с рабочими, не найдет понятных, нужных слов. Она, дочь профессора - химика, студентка Коммерческого института, девушка в пенсне, просидевшая все детство над книгами, «синий чулок», как называли ее в гимназии... А речь получилась понятная и горячая. И Клаша перестала плакать и только кричала:

- Правильно! Справедливо!

Потом Катя, подружилась с Клашей. Клаша устроила забастовку в прядильной, после февраля организовала военные занятия красногвардейцев на пустыре около фабрики. 25 октября, в день начала московского восстания, Катя привела Клашу в ревком и ее назначили начальником санитарного отряда.

Кате вспоминался ревком. Две маленькие комнаты в мезонине над студенческой столовой, где она просиживала последнее время дни и ночи, и зонтик, обыкновенный дождевой зонтик, стоявший за стулом коменданта. Его заставила взять мама, два дня назад, когда Катя на минутку забежала домой. Катя пыталась объяснить, что он ей не пригодится, что смешно ходить с зонтиком, когда на улицах стреляют, но мать упрямо повторяла: «Стрельба - стрельбой, а простуда - простудой». А отец, которого Катя всегда так уважала, который так часто повторял любимое изречение Маркса: «Ничто человеческое мне не чуждо», который никогда не мешал калиной партийной работе, хотя сам был далек от политики, вышел из кабинета и стал шипеть, как самый тупой замоскворецкий купчик: «Твои большевики разрушают город; культура гибнет. Телефон не работает, в лабораторию пройти нельзя...» А когда Катя попыталась объяснить, что пролетарская революция важнее телефона, он вдруг закричал петушиным фальцетом: «Дура ты пролетарская!...»

И Катя убежала из дому и решила больше туда не возвращаться. И сейчас, когда она вспомнила тонкий голос отца и его вытаращенные глаза, ей стало вдруг снова обидно и жалко себя. Отец ее обругал, а она сегодня умрет, умрет в девятнадцать лет, и хорошо, пусть он страдает. От жалости к себе Катя громко разрыдалась.

Плача, она заметила, что на улице стихла стрельба, и сразу испугалась. Значит, красногвардейцы отступили. Ей стало стыдно за то, что она оплакивала себя, когда гибло самое главное. Она подбежала к окну, но чердак выходил во двор, и, кроме блестящих от дождя крыш и голых верхушек тополей, из окна ничего не было видно.

На лестнице раздался стремительный топот.

«Так и есть, - подумала Катя, - наступление кончилось, вспомнили обо мне».

Она забилась в угол и накрылась клеенкой.

Дверь рвали с петель, но она не поддавалась, послышалось несколько сильных ударов, и две доски с треском упали на пол. В дыру вскочили двое юнкеров с винтовками. Один из них, толстый и розовый, в кадетской шинели, подбежал к окну, другой в юнкерской форме лег у дверей и взял ружье наизготовку.

На лестнице послышались шаги. Юнкер выстрелил.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.