На море видимость – ноль

ТЧй материке, совсем недалеко от Петропавловска, у Вени Фалева находилась жена (впрочем, какая уж это жена, раз она не живет с Веней, одна формальность, факт в прошедшем времени, и только), и каждый раз, приплывая в порт, Веня ждал, надеялся, что она все-таки приедет встречать его, как это принято (радиограммы он давал), но жена, видно, ушла от него окончательно, бесповоротно, и у Фалева каждый раз было такое лицо, будто он один на один столкнулся с бедой, с горем, с чем-то таким, что мешает человеку жить, быть счастливым и нужным на земле.

– В-ваше благородие, госпожа чужбина, жарко обнимала, да только не л-любила. в ласковые сети п-постой, не лови, н-не везет мне в смерти, п-повезет в любви, – издали донеслось до Володьки. Так с этой песней Фалев и ушел к себе, не мила ему была земля, где любимая изменила, предала его, увлеклась другим человеком. И Володька Сергунин прекрасно понимал Фалева.

На причале, расталкивая незнакомых кричащих людей, он протиснулся к матери, обхватив ее голову, прижал к себе и несколько мгновений стоял неподвижно, не в силах что-либо выговорить: слова пропали, истаяли, речи не было, будто язык отсох. Вот, черт возьми, ни вдохнуть, ни выдохнуть. Он сглотнул сухую, твердым комком напластовавшуюся слюну, закашлялся болезненно, затяжно. Мать резко отстранилась от него, глаза покрылись испуганным туманом, стали влажными

— Ой, сыночка, да ты никак простыл?

— Мама, а где Галя? – наконец спросил Володька.

— Ой, сыночка! – Мать достала из-за рукава кружевной платочек, промокнула им глаза. – Не думай о Гале, сыночка, – сказала она. – Не надо об этом.

– Мама, что с Галей? – тихо, из себя спросил Сергунин. – Что? Мать опять промокнула платочком глаза.

— Не думай о ней, сыночка, – снова повторила она. Замолчала, всхлипнула. – Ушла она от тебя, сыночка. Познакомилась со студентом медицинского института... Игорем его зовут, во Владивостоке учится... У него там родители, квартира... Машина, говорят, есть... В общем, не ровня ты ему, вот Галина и переметнулась. И учиться во Владивосток перевелась, так-то, сыночка.

— Мама, что же это делается? – сквозь зубы промычал потрясенный Володька, до слепящей боли зажмурил веки, покрутил головой, отказываясь верить тому, что услышал. – Неужто это правда, мама?

— Правда, сыночка, – снова всхлипнув, ответила мать, страдая и за него, и за себя, и за непутевую Галку, и за всех их вместе, слезно сочувствуя сыну, переживая.

Володька приоткрыл глаза, замутненные слезой, неверяще заскользил взглядом по толпе, все еще отказываясь понять захмелевшим тяжелым мозгом случившееся, он поднял руку, словно заслоняясь ею от удара, медленно закрыл ладонью лицо. И вот какое дело – он почувствовал вдруг, что это была не его ладонь, это были Галкины пальцы, длинные, нежные, легкие, и даже запах чистоты, рождающий в мозгу удивление, жаркую радость, был ее запахом, вот ведь как. Не сдержавшись, Володька снова замычал глухо и тоскливо, задавленный этим ощущением, услышал свое болезненное «м-м-мхх» как бы со стороны, превозмог готовые вырваться слезы – превозмог это, но сорвался в другом – ухнул в какую-то бездонь. в пустоту.

И далекая мудрая улыбка появилась у него на лице, собрала старческую плетенку морщин у глаз, остро сузила зрачки. Он долго стоял не двигаясь, находясь в самом себе, в изоляции, в пустоте, не реагируя ни на смех, ни на выкрики, ни на плач, ни на рявканье гармошки – на все эти приметы долгожданной встречи, радостного общения людей, даже не видавших друг друга, ни на что и ни на кого не реагируя. Поглядел поверх голов, увидел в дымовато-рассеянном утреннем воздухе вулканы. Вековечные атрибуты Петропавловска – два вулкана, Авача и Корякский, находились на своем месте. А куда им деваться? Вулкан Авача – огромный, с темным низом и ярко-коричневой, лаково поблескивающей на солнце макушкой, косо срезанной, с иззубренными краями, похожей на отбитое от пивной бутылки горлышко. Как-то в прошлом году Володька напросился к своему приятелю, бортмеханику на «МИ-4», пассажиром во время облета петропавловских вулканов. В вертолетном салоне находились вулканологи, от них-то Володька и узнал, что Авачинский вулкан, он живой, дышит, теплый он, потому на его макушке никогда, даже в самую лютую зиму, не бывает снега, вулкан же Корякский – мертвый, он не то чтобы весь в старом, никогда не тающем снегу, он, похоже, в вечный мрамор уже оделся, белый, с черными прожилками, и ни за что не сковырнуть эту оболочку, не лишить вулкан его одеяния.

Кратер Авачи сверху напоминал огромную бомбовую воронку, из которой валил пар, видны были желтые проплешины – это выделялась сера, застывала янтарными подтеками, слоем на слой, бугрилась неровно, кое-где появлялись, перебегали с места на место неяркие, холодного брусничного цвета язычки пламени. У подножия вулкана была раскинута брезентовая, с тяжело обвисшими краями палатка, около которой топтались четыре тонюсенькие фигурки – вулканологи-полевики. Им «МИ-4» сбросил послание, закупоренное в полиэтиленовый пенал. Потом полетели назад в Петропавловск.

С воздуха вулканы, несмотря на огромные воронки, отвалы пемзы, не казались огромными, они почти ничем не отличались своим рисунком от рисунка земли – земля и земля, – а вот снизу, если посмотреть на них со стороны бухты, вулканы были преогромными, громоздкими, походили на набухшие нарывы.

По осени вулканы всегда спокойные, мирные – кажется, ничто их не заботит, не тревожит. А впрочем, какое сейчас дело ему, мужику-брошенке, матросу первого класса Владимиру Сергунину, до вулканов. Есть они или нет их, ему теперь все едино. Он резко выплыл из забытья, из одури, из пустоты, подвигал кадыком, сглатывая что-то соленое, кажется, слезы.

– Пошли, мама, домой, – сказал он.

Но и дома Володьке Сергунину не было покоя – в груди пекло, будто его ударили ножом, во рту было сухо и горько, словно он наелся злого зеленого перца, и совсем не проходило, не отпускало ощущение слезной обиды, и хотя Володька и понимал, что он должен быть, просто обязан быть мужественным, стойким, он никак не мог справиться с собой. Желтый кожаный чемодан он даже раскрывать не стал, отдал матери.

– На, разберись там с подарками. Что не нужно будет, снеси в комиссионку. Что делать, что делать, что делать? Острое чувство надлома, униженности, скорби пекло его, он не находил себе места, ему хотелось покоя, а покоя не было. Будто и не существовало его вовсе на белом свете. И словно черное рядно кто накидывал на Володьку, и пыльно, душно, смертельно одиноко было ему под этим рядном, и вдобавок ко всему пронизывало его насквозь секущим ветром, неизвестно откуда берущимся и неизвестно куда пропадавшим. Он многое знал в своей еще короткой жизни, многое умел – и как из просмоленного каната в период"голода наваристый борщ сварить, и как на необитаемом острове действующий телефон-автомат отыскать, и как костер запалить трением ладошки о ладошку, и как корабельную течь одной нижней рубахой заделать, даже как боцмана превращать из злющего тигра в ласковый цветочек – и это знал, но вот одного не ведал: каким снадобьем можно замазать, залечить сырой рубец на сердце. И мучился от этого незнания, словно птица, срубленная на лету картечью и врезавшаяся со всего маху в землю; страдал, усыхая телом и мозгом.

Целый день после прибытия в порт он пролежал одетый, в ботинках и в форменке, дома на койке, щурясь болезненно, щупая глазами потолок, заглядывая в трещинки, раковины, черные узкие норы, проеденные древесным жучком, дышал тяжело и хрипло, будто простудный больной.

Неожиданно на улице хлопнула дверь машины, потом заскрипела калитка, и спустя какие-то миги на пороге Володькиной избы появился Веня Фалев с гитарой в руках, бренькнул пальцами по струнам один раз, другой, подмигнул Сергунину, запел: