На море видимость – ноль

– В-ваше благородие, госпожа п-победа, значит, моя песенка до конца не спета, п-перестаньте, черти, клясться на крови, н-не везет мне в смерти, п-повезет в... – вдруг оборвал пение, хлопнул ладонью по гитаре, та отозвалась утробным, бултыхающим звуком. – К-кончай, парень, в прятки с самим собой играть. Б-бери шинель, пошли... за з-зарплатой.

Володька помедлил немного, потом послушно поднялся, сбросил с себя мятую форменку, сменил на новую, стираную, хорошо отглаженную матерью, почистил ботинки. Делал он все это машинально, по привычке, прислушиваясь к самому себе, к внутренней своей боли, к холоду, тугим обручем обжимающему грудь, к движению липкого комка, спекшегося внутри, пониже ребер. Да не нужна ему эта чертова зарплата, эти деньги, которые он намеревался истратить на свадьбу, все истратить, все, что он заработал в последнем рейсе, – две с лишним тысячи рублей полностью. На что они теперь ему, когда в дом пришел холод, когда он обманут, предан, на что они, зачем?

Веня Фалев сидел на табуретке, широко расставив ноги, побренькивал на гитаре и говорил поучительно:

– На п-прекрасных мира сего ты, Володька, – н-нуль внимания... Вот т-так себя держи. И тогда они н-на тебя будут вешаться, словно мухи на липучку. Гирляндою. Проверенный р-рецепт, классиками всемирной л-литературы п-подсказан. А ежели одна муха и сорвалась с липучки, так и лях с нею, ничего в этом с-страшного нет. Бери пример с м-меня, – Веня с грустью, которую он не мог сдержать, подкрутил несуществующие усы, – от меня жена ушла, а я и не п-печалюсь. Вчера на развод подал, а сам гоголем хожу, в ус не дую, с-сыт, пьян, и нос в табаке. И т-тебе советую – не журись.

Венины слова не доходили до Володькиных ушей, они словно ударялись о какую-то запруду, и их, будто сор, уносило в сторону, в водоворот. А Володька ощущал себя сейчас тонущим кораблем, попавшим в страшный Бермудский треугольник где-нибудь у островов Пуэрто-Рико в Атлантике, где гибнут и суда и самолеты, исчезают, как гласит молва, совершенно бесследно, и каждая гибель отдается тревожным погребальным звоном колокола. В Англии, например, в конторе ллойдовской компании по каждому погибшему кораблю бьет колокол. Веня Фалев, всезнающий человек, даже называл имена судов, либо погибших в Бермудском треугольнике, либо ставших «летучими голландцами» – обезлюдевшими, одинокими и страшными. За такими судами, как пенная полоса за кормой, идет недобрая слава, ощущение тлена, холода, вечного молчания, тишины.

– Вообще-то п-лравы т-те, у кого в к-каждом порту подружка есть. Т-такого везде примут, накормят и обогреют, – талдычил тем временем Веня Фалев, пощипывая струны пальцами, будто перо из утки дергал.

Когда вышли из дома, Володька Сергунин заметил (только сейчас): какая же все-таки глубокая осень уже стоит в Петропавловске. Хотя погода и держится в самый раз, и тихо-тихо кругом, ни ветерка, ни движения воздуха, и темно-медные листья еще висят на деревьях, еще не оборвал их ветер, – в природе уже чувствуется перелом, приближение зимы, длинных морозных ночей, воя пурги и нездорового гудения заметаемых проводов, хриплого дыхания собачьих упряжек, на которых в Петропавловск приезжают с севера коряки, – да-а, скоро золотому осеннему покою наступит конец: еще совсем немного времени, нешумливого, умиротворяющего – и придется рвать финишную ленточку. Где-то в глубине души в такие дни рождается щемящая, очень острая и трудно одолимая грусть, ощущение недалекого снега – первого, самого печального, вызывающего озноб. Ляжет снег на мокрую, тяжело вздыхающую землю и вряд ли стает, и тогда потянется долгая, как язвенная боль, полная чуждого и враждебного, очень прочная зима.

Они всегда вызывают горечь и грусть, эти последние дни осени. И вообще непонятно даже, какие это дни, как их охарактеризовать – то они летние, то осенние, то зимние, они пахнут яблоками, которые здесь, на Камчатке, бывают только привозные, пахнут грибами, хвоей, ключевой водой, морской солью – чем-то очень хорошим и печальным, рождающим ответные отзвуки в груди, ответную печаль, – и одновременно пахнут снегом, мукой, тленом. Небо сегодня синее-синее, как на юге, где Володька Сергунин однажды бывал, отдыхал в Коктебеле, снимая комнатушку в хате, прилепившейся к боковине горбатой, омертвевшей, неприбран-ной горы. Но коктебельское синее небо – теплое, ласковое, от него ощущение добра исходит, а здешнее небо, несмотря на всю свою внешнюю красу, на лоск и глубокую синь, холодное. Завтра же оно вовсе может стать хмурым, недобрым, пороховым налетом покрыться. Сергунин медленно обвел глазами горизонт, дома, далекие деревья, сощурился от блеска небесной тверди.

– П-прошу! – Веня Фалев картинно повел рукой, распахивая дверь такси, ударил пальцами по струнам. – Ваше б-благородие, госпожа удача, для кого ты д-добрая, а кому иначе... – Володька Сергунин поморщился: что-то надоела ему Бенина песня, и Фалев это заметил, оборвал гитарный звон, проговорил спокойно: – Мы с тобой двое п-подранков из всей команды, остальные т-тридцать восемь счастливы, и дай-то им бог...

Когда получили деньги, Володька прошел к капитану, стукнул пальцами в лакированную обшивку двери. Капитан, Семен Семенович, был на месте. Дел у него сейчас по горло: идет разгрузка судна, команда собирается в отпуск, «карапь» капитан сдает на руки деду – старшему механику, тот целый месяц будет командовать ремонтом, с ним остается вся его служба («БЧ-5» – так по старой военно-морской привычке величал службу стармеха бывший капитан второго ранга Семен Семенович). Среди остающихся ропот: как это так, «верхняя вахта» отдыхать собирается, а они кукуй тут, наводи глянец, ослабшие гайки завинчивай... В общем, приходилось капитану каждого второго «бунтовщика» на ковер вызывать, душещипательные беседы вести.

— Что тебе, Сергунин?

— Семен Семенович, помните, я с вашего разрешения радиограмму на берег посылал?

— Насчет ресторана, что ль?

— Да. Я «Заячьи уши» на сегодняшний вечер под свадьбу снял вместе с оркестром.

— Ого, значит, подарок надо готовить?

— Подарка не надо.

— Как это?

— Не надо, Семен Семенович.

— Ну, как знаешь... – Капитан посмотрел в лицо Сергунину – что-то оно ему не нравилось, бледное, болезненное, угрюмое, с глубокими затенями под глазами. «Видимо, что-то случилось у парня», – подумал Семен Семенович, но потом решил, что это Сергунина перед свадьбой волнение скрутило, это с непривычки, это пройдет, и ничего не сказал.

Вечером вся команда сергунинского судна собралась в «Заячьих ушах» – так в Петропавловске прозвали новомодный ресторан, примыкающий к гостинице «Авача». Крыша этого ресторана сплошь из треугольных пластмассовых торосов сделана, очень похожих на уши. Эти уши по вечерам освещаются изнутри и видны издали; вообще-то на заячьи они похожи гораздо меньше, чем на волчьи, лисьи или, скажем, на собачьи, но тем не менее прозвище прочно прилепилось к ресторану – попробуй теперь избавься...