Мужество

Через день Александр Петрович получил ответную телеграмму от жены и детей:

«Дорогой папочка, здравствуй, очень волнуемся за твое здоровье. Дома все хорошо, все здоровы. Не волнуйся, желаем тебе быстрого выздоровления, крепко целуем. Алла, дети».

Они еще не знали всей правды. Они даже не представляли ее.

13 ноября «Новороссийский партизан» взял курс на Одессу. Старпом танкера Александр Петрович Ушатый остался в Генуе. И только глуховатый его голос, записанный на магнитофонную пленку, поплыл вместе с экипажем в Одессу, чтобы рассказать жене Алле и детишкам Лоре, Олегу и Оленьке всю правду о случившемся.

«Мои дорогие, я вам сообщил о травме, но это не совсем так. К сожалению, мне ампутировали ногу. Чувствую себя, конечно, неблестяще. Но что поделаешь, жизнь есть жизнь. Буду лежать здесь, а позже теплоходом или самолетом прибуду к вам. Вот такие мои дела. Очень скорблю, конечно, хотел большего добиться в жизни, больше сделать для дома, для семьи, и вот так все получилось... Но, я думаю, жизнь еще впереди, мы свое возьмем, я еще буду плавать. Мои дорогие, вы сильно не переживайте, все будет нормально... Пишите мне, я очень жду от вас весточки. Ваш папа».

Он наговорил этот текст на магнитофонную ленту в тот вечер, 11 ноября, когда его фазу после операции навестили матросы, когда он чувствовал себя между жизнью и смертью – такое у него было ощущение, – и все-таки уже тогда в нем говорила жизнь и вера в самого себя, в свое будущее. .

В первые дни, лежа пластом в травматологическом отделении, он упорно заучивал итальянские слова и целые выражения: «у меня бессонница», «я плохо себя чувствую», «мне немного нездоровится», «я сплю хорошо», «сильные боли в ноге», «схватила судорога», «нужно сменить повязку»...

Через полтора месяца он уже свободно написал итальянскому доктору:

«Дорогой синьор профессор! Поздравляю Вас с Новым годом, желаю счастья, здоровья, успехов в работе, благодарю за заботу и лечение.С уважением – советский моряк Ушатый».

Почти каждый день газеты Генуи писали о мужестве русского моряка. Называли его: храбрый, бесстрашный, благородный, сильный, скромный, волевой, непобедимый, загадочный, непонятный, мужественный, стойкий. Не было дня, чтобы к нему не пришли какие-то совершенно незнакомые ему люди, простые итальянцы: рабочие, докеры, матросы, крестьяне. И все несли передачи, и каждый хотел лично переговорить с «синьором русским матросом», который спас тысячетонный танкер, жизнь десятков людей, предотвратил аварию на причале, а значит, и спас частичку самой Италии. Не всех, но многих пускали к Ушатому, и он, как мог, старался объяснить улыбающимся, кивающим головами, но так и не понимающим сути дела итальянцам, что он не русский, а украинец, что там, в его любимой стране, есть Россия и есть Украина, что это две братские, суверенные республики.

« Ну, как вам объяснить... вот у вас есть Венеция, есть Генуя и есть Рим, это все разные города и в то же время это Италия». «Ну, да, да, – согласно кивали итальянцы, – мы понимаем, правильно говорит синьор русский капитан, все это наша Италия, спасибо...» Добровольными переводчицами в разговорах обычно были две девушки-итальянки, Жанна и Диана, работницы смешанного советско-итальянского морского агентства «Долфин», которое взяло на себя все заботы по лечению старпома Ушатого. Каждый день Жанна и Диана приходили в госпиталь и поочередно дежурили около постели больного. Каждый день приходил еще один человек – Эудженио Кристино, или Женя, как его позже стал называть Александр Петрович, – итальянский коммунист, простой рабочий-слесарь, активист общества «Италия – СССР», бывавший в Советском Союзе. К Александру Петровичу у него было особое отношение: когда-то жене Эудженио в автомобильной аварии оторвало руку, и Эудженио прекрасно понимал состояние Александра Петровича, который к тому же был далеко от Родины, от близких, от семьи...

«Мои дорогие, милые, получил ваше письмо, очень рад. У меня все нормально, с восемнадцатого ноября начал ходить. Сейчас свободно хожу по всем коридорам этажа, температура нормальная, сняли швы, через пару дней перейду в другую больницу, здесь лечение заканчивается. Начинают готовить протез, срок – один месяц. Обо мне не беспокойтесь, здесь мне уделяют очень много внимания, ходят налги ребята с теплоходов, а также местные, знакомые и совсем незнакомые итальянцы. Привет всем, пишите чаще. Крепко обнимаю, целую, скучаю, папа».

Но по ночам ему было плохо. С некоторого времени стал пропадать сон – одолевали думы о будущем. В детей и в жену он верил, хотя и понимал, что что-то должно измениться, не может не измениться, будет иная жизнь. Конечно, как и прежде, она будет честная и прямая – лишь бы только не жалостливая, лишь бы не было недомолвок и растерянных прячущихся глаз. Да, в жену, в детей он верил... А вот что делать с самим собой? Куда девать самого себя, если ты с детства мечтал стать моряком, таким же, каким был твой дед Андрей Филиппович Ушатый, долгие годы своей жизни отдавший морской службе в Кронштадте? Ты мечтал стать моряком уже тогда, когда по-собачьи барахтался в родной Снови – речушке на Черниговщине: однажды мать твоя Евдокия Калениковна, не успев и охнуть, увидала, как ты, не умеющий плавать, вдруг бросился в воду и поплыл, поплыл сразу, не потонул. Ты дал тогда себе слово испытать себя на храбрость, а иначе какой из тебя получится моряк? Повзрослев, ты уехал из родного села Займища в далекий портовый город Одессу и поступил в мореходное училище, и с тех пор судьба твоя была накрепко связана с морем. Двадцать лет ты плавал по морям и океанам, не счесть портов, стран и городов, в которых тебе удалось побывать, ты прошел суровую школу ученичества на море – от рядового матроса до старшего помощника капитана. Было время, тебе предлагали самостоятельное капитанство на одном из танкеров, но ты отказался, потому что решил пройти все возможные ступени на танкере «Лозовая», на котором плавал с первого дня его рождения – в шестьдесят третьем году ты летал в Японию принимать «Лозовую» со стапелей, – и с тех пор лишь на один год расставался со своим танкером – когда надо было в Ираке обучить морскому искусству экипаж иракского теплохода «Румейла».

И вот сейчас ты во второй раз расстался со своим танкером: тебя попросили сходить несколько рейсов на «Новороссийском партизане», и ты согласился. И здесь, в Италии, – уж так сложились обстоятельства – тебе пришлось спасать танкер и причал от аварии, и ты сделал это, не задумываясь...

Неужели теперь ты расстался с морем навсегда?

Эта мысль не давала ему покоя, она тревожила и мучила душу больше, чем болью исходящая нога, особенно по ночам, когда он оставался один на один с самим собой и своими мыслями, и это было самое большое? испытание человеческого духа, и он терялся от душевной раздвоенности: нет, никогда он не жалел о том, что совершил, но и никак не мог представить себя вне моря.

Это было все равно что представить себя вне жизни.

Во втором госпитале, куда вскоре перевели Александра Петровича и где ему сделали первый протез, он неожиданно прослыл шутником. Однажды старший фельдшер Пино, здоровяк двухметрового роста, так перетянул застежки на протезе у старпома, что тот невольно вскрикнул: «Осторожней, elephant!» Так и прижилось это английское слово за фельдшером – «слон», и иначе, как «слон», его никто уже больше не называл. В другой раз, когда больным, по итальянскому обычаю, разносили перед обедом сухое вино, Александр Петрович будто невзначай обронил: «Вот итальянцы! У них и антибиотики особенные...» И не было дня после этого, чтобы больные, весело посмеиваясь, не кричали Александру Петровичу перед обедом: «Эй, синьор капитано! Антибиотики несут!..»

В обычной жизни Александр Петрович не был ни весельчаком, ни шутником, а тут вдруг прослыл острым на язык... Трудно ему было в те дни как никогда, но ведь известно, как много сокрыто в запасниках человеческого духа – в трудную минуту сильный становится вдвойне сильней, – и болезнь лечила шутка, к которой, казалось, душа у него не лежала совсем.

...И настала, наконец, такая минута, когда он, обливаясь потом, скрипя зубами, сделал несколько шагов на протезе. Боль в культе была нестерпимая, но он твердо ставил протез на пол и, чуть не плача, шел дальше, беря настырностью и каким-то внутренним озлоблением, словно перед ним был лютый враг и его надо во что бы то ни стало победить.