Мудрость правды

Сотрудничать с Тудэвом радостно: он человек дела. И дело его служит миру, дружбе, взаимопониманию людей и народов. Приглядываясь не один год к работе Советской ассоциации деятелей литературы и искусства для детей, Тудэв загорелся мечтой создать что-то подобное этой ассоциации у себя на родине. Я думаю, у него это непременно получится. Во всяком случае, мы договорились в содружестве ревсомола и Советской ассоциации провести в 1982 году в Москве первую монголо-советскую встречу детских писателей, критиков, художников детской книги, издателей, преподавателей рисования и музыки на тему «Интернационализм в эстетическом воспитании».

Книгу Тудэва «Открывая мир» я читал с волнующим чувством того же радостного открытия, какое сопутствует на ее страницах маленькому герою. Уже слова авторского предисловия – простые и неожиданные для детской книги – настраивали на лад праздничный и серьезный одновременно.

«Мы очутились с ним один на один, – говорит автор, возвращаясь к моменту своего появления на свет, – я – жалкое, беспомощное существо, и мир – могущественный и многообразный; я – совсем маленький и нагой, на мне даже рубашки не было, и он, мир, великий и сказочно богатый. Мир – это тайна, мир – это сила. Я наивен, я слаб. Тем не менее обоим нам предстояло сойтись накоротке».

В русской литературе жанр автобиографической повести о детстве пользуется особым вниманием со времен Льва Толстого. Эпиграфом из толстовской повести «Детство» начинается и книга Тудэва. Своеобразие его книги проистекает не от тщеславного желания быть непохожим на других, а от честного стремления сохранить верность жизни и самому себе.

«В детстве любимым его занятием было рисование. К сожалению, рисунки в архивах не сохранились по той простой причине, что художник создавал свои произведения исключительно на песке».

В этой солнечно просвечивающей сквозь каждую строку улыбке и заключается, на мой взгляд, главная стилистическая особенность детской прозы Тудэва. В отношении рассказчика к проказам и шалостям своего героя нет ни сентиментального умиления, ни высокомерной насмешки взрослого над ребенком, но есть действительная любовь к детству, возвышенная пониманием неповторимости, самоценности и не сравнимой ни с чем значимости детства в человеческой жизни.

Еще в 1925 году Горький писал из Сорренто первому министру просвещения Монголии Эрдэни Батухану: «Наиболее полезна была бы Вашему народу проповедь принципа активности». Маленький герой Тудэва, если толковать название книги буквально, казалось бы, только открывает мир. Но в том-то и суть, что это не пассивное созерцание мира, а деятельное его освоение, поначалу еще неумелые и рискованные, однако все более результативные попытки вмешательства в произвольный ход событий с целью его изменения и подчинения человеку.

Маленький человек и большой мир – такова тема Тудэва – детского писателя. Мир, в котором все взаимосвязано. Немецкие фашисты нападают на Советский Союз, а в школах Монголии нет карандашей и тетрадей, свечей, дров, чернил. Известен рассказ о том, как Ленин в тюрьме писал свои работы и указания товарищам на волю молоком между строками книг – и съедал «чернильницы» из хлеба, когда появлялись надзиратели. Через этот вроде бы забавный пример дети ощущают остроумие, смекалку, несгибаемость Владимира Ильича в противоборстве с царской охранкой. Но изобретение, описанное в рассказе, неожиданным образом помогло монгольским школьникам сороковых годов выйти из трудного, вызванного войной положения и заменить исчезнувшие чернила обыкновенным молоком, в котором скотоводы и в те годы нужды не испытывали...

Мир поворачивается к растущему человеку то светлыми, то враждебными сторонами. И вмешательство человека в дела мира оказывается то добрым, то злым. Тудэв учит смело и непримиримо глядеть в глаза злу и верить в добро.

...Мы поднимались на причудливо выточенные природой скалы, похожие то на гигантских доисторических животных, то на руины древних крепостей. Вбиравшие щедрые лучи солнца, они источали приятное в эту морозную пору тепло. И Тудэв развивал занимавшую его мысль:

– Веками ламы учили, что землю трогать нельзя. Источники, горы, степь, какими они достались от предков, такими должны и уйти к потомкам. Познание ограничивалось созерцанием. Думай, рассуждай, но не пробуй ничего менять. А человек не может быть игрушкой стихий. Однако и власть над водой, огнем и землей должна стать разумной, созидающей, иначе она приведет людей к самоуничтожению... Вот ты был в сельской школе. Вспомни, что видел в биологическом кабинете?

– Чучела птиц, тарбагана, лисы, волка...

– Вот именно, – подхватывает Тудэв. – С охотой, животноводством, с тем, что для монгола традиционно, – с этим у нас все в порядке. Но как трудно приживаются пришкольные сады, огороды, пасеки! Почти все нынешние учителя-биологи выросли в семьях скотоводов, где и в мыслях не было ковыряться в земле. Сколько б они ни читали о красоте посаженного дерева, степняку-кочевнику эта красота непонятна, он ее не чувствует сердцем. Получается вроде бы заколдованный круг: такие учителя и детям не могут передать тяги украшать землю садами, цветами, деревьями... И еще заметь, – добавляет он, помолчав. – Детей монголы традиционно любят. Никогда не обидят зря. Но при этом сохраняются и патриархальные пережитки. В старые времена молодежь обязана была слепо покоряться мнению старших. Во всем. Революция поломала этот тысячелетний обычай, губивший таланты в зародыше. Сухэ-Батору, возглавившему партию и государство, было двадцать восемь лет; Нацагдоржу, когда его назначили руководить пионерским движением, – девятнадцать. Дети, молодежь, новое в жизни – слова-синонимы. Только опираясь на взрывчатую энергию молодости, на природное неприятие юными косности и рутины, пробуждая и высвобождая их инициативу, мы можем идти вперед поистине семимильными шагами. Этому процессу я и стараюсь помогать своими книгами, – говорит Тудэв.

Мы спускаемся к дороге, где нас ждет «газик». Я перебираю в памяти книги Тудэва, его широко известные, удостоенные премий у себя на родине и переведенные, на многие языки романы «Горный поток», «Кочевье и оседлость», «Второй старт героя», повесть о Сухэ-Баторе «За Полярной звездой», его рассказы и стихи для детей, многочисленные выступления в печати как литературоведа и критика, как партийного публициста, и думаю о том, что идущий рядом улыбчивый человек, крепкий, по-юношески энергичный, с едва приметными серебринками в густых смоляно-черных волосах, своей судьбой сына гобийского арата, ставшего крупным писателем, руководителем ревсомола страны, выражает суть новой Монголии, ее стремительное движение в завтрашний день.

В Государственной публичной библиотеке МНР десятки стеллажей заняты тяжелыми, завернутыми в желтую материю брусками. Директор библиотеки Загдын Цэндрагчаа снимает один такой брусок, кладет передо мной, осторожно распеленывает, словно ребенка. Между двумя резными деревянными дощечками – стопа прочных сероватых бумажных листов. Каждый с лицевой стороны испещрен затейливой вязью старомонгольских букв, идущих сверху вниз. Это ксилографированные оттиски стовосьмидесятитомного Ганжуура – переведенного и изданного в начале XVII века собрания древнеиндийских и тибетских сочинений по философии, медицине, истории, естествознанию, политике.

В той же библиотеке есть специальный зал. За стеклом на столах-витринах редкие издания Ганжуура; цветные иллюстрированные рукописные книги светского содержания; книги, страницы которых сделаны из атласа, а буквы вышиты шелковыми нитками; книги в переплетах из красного и черного дерева, из слоновой кости и серебра.

Но вот старик библиотекарь открывает большой банковский сейф и достает книгу, о существовании которой я не подозревал. Каждый лист – чеканное серебро, тяжелое, потемневшее от времени. И на нем текст, напаянный из литых, толстых, отсвечивающих тусклой желтизной литер.

– Золото? – спрашиваю я, касаясь пальцами непонятного, похожего на засохшую личинку знака.

– Уервонное, – говорит библиотекарь. И поясняет, сколько сотен килограммов серебра и сколько десятков килограммов золота пошло на это издание, занимающее чуть ли не весь сейф.

Удивительны «титульные листы» золотой книги: поразительной тонкости многоплановый серебряный рельеф с изображением сидящего Будды в центре и десятков маленьких Будд и других богов и богинь, расположенных вокруг него по периметру, искуснейший симбиоз литья и чеканки с вкраплением золота и драгоценных камней. Ювелирное произведение тончайшей, кропотливой, вероятно, не один год длившейся работы неведомых мастеров.