«Досада, огорчение, - вспоминает Василий Иванович, - заслонялись тем громадным взволнованным интересом, какой вызвало во мне всё увиденное и почувствованное. Я решил, что должен разобраться, выяснить в себе, в чём туг дело, в чём эта разительная, и так не в мою пользу, разница между «ними» и «мною». Самолюбие моё совсем не страдало. Я понимал, что попал в какой-то совсем другой театр, где говорят на другом языке. И я должен этому языку выучиться, должен его понимать и на нём говорить».

Подлинная любовь к искусству жила в этом решении «выучиться» новому языку художественной простоты, на котором ещё не умели тогда говорить актёры провинции. И Качалов неприметно ни для кого выучился этому трудному языку мужественной правды и прекрасной простоты.

Репетиции «Снегурочки» шли к концу, а царя Берендея в спектакле не было: ни один из исполнителей не мог дать светлого образа царя-поэта. Станиславский предложил Качалову: «Почитайте дома Берендея, завтра мы вас посмотрим».

Каково же было изумление Станиславского и всех «художественников», когда наутро провинциальный неудачник, «актёр актёрович», как бранил себя сам Качалов, оказался чудесным царём Берендеем, с необыкновенно правдивой и высокопоэтической речью!

- Нечего больше искать! У нас есть Берендей! - воскликнул Станиславский. Вы всё у нас взяли, всё поняли!

А. М - Горький, увидев «Снегурочку», писал Чехову с восторгом: «Снегурочкой» очарован... Господи, как всё это было славно! Как сон, как сказка! Великолепен царь Берендей - Качалов, молодой парень, обладающий редкостным голосом по красоте и гибкости».

Это была победа вдохновенного труда, одержанная молодым актёром, про которого впоследствии Станиславский не раз говорил: «Качалов любит искусство в себе, а не себя в искусстве».

Таких побед, как в «Снегурочке», Качалов одержал много за свою сорокапятилетнюю работу в Художественном театре.

Одна из крупнейших была та, которую он одержал уже в годы Октябрьской революции.

Готовился торжественный спектакль ко дню десятилетия Великого Октября. Художественный театр ставил пьесу Вс. Иванова «Бронепоезд 14 - 69» - пьесу, которой этот автор дебютировал как драматург.

Качалов попросил, чтоб ему дали ведущую роль - сибирского партизана Никиты Вершинина.

Это заявление показалось странным, несбыточным. Качалов превосходно играл другого Вершинина - в пьесе Чехова «Три сестры», - но между этим артиллерийским подполковником, любителем философствовать на возвышенные темы, и крестьянином-партизаном из тайги была «дистанция огромного размера». Сам автор пьесы не верил или почти не верил, что Качалов может успешно пройти эту рискованную дистанцию. Вс. Иванов с явным опасением замечал, что «все роли прежнего репертуара Качалова были рождены событиями прошлого, былыми настроениями, чувствами, старыми отношениями к действительности, ушедшей от нас в октябре 1917 года». Как после чеховского Иванова и шекспировского Гамлета играть сурового таёжника-партизана?

Но Качалову, как никому другому, была свойственна великая способность учиться у жизни, переучивать себя, обновлять своё искусство непрестанно. Качалов искал в новом Вершинине нового человека, русского человека, созданного революцией, и нашёл его.

По словам Вс. Иванова, артист не довольствовался текстом роли: он требовал «возможно больше подробностей, дополнений, разъяснений, касающихся идеи пьесы в целом, характера, внешности, образа действий, биографии Вершинина в частности». Актёр толкал драматурга на новые детали в обрисовке характера Никиты, увеличивавшие его жизненность. Качалов требовал от автора заключительного монолога для Вершинина, отсутствовавшего в пьесе и необходимого для «го полной обрисовки как человека и борца революции. И автор должен был признать: «Впоследствии я понял, насколько тонким и дальновидным было это указание Качалова... Качалов сумел понять и развить весь подтекст «Бронепоезда», который в пьесе был более лаконичным и сгущённым, чем в повести. Качалов создал фигуру партизанского вожака, исполненную монументального величия, пафоса, внутреннего обаяния, и я... был захвачен монументальностью фигуры Вершинина».

Так всегда работал и работает Качалов: упорный, мудрый труд лежит в основе его прекрасного вдохновения, его чудесного творческого обаяния, которое так радостно передаётся зрителям.

Вдохновенному труду Качалова исполнилось свыше полвека. Но радость этого труда не померкла. С новым увлечением готовится «великий актёр» - так назвал Качалова Станиславский - выступить в старой своей роли - в Несчастливцеве. Свыше пятидесяти лет владеет Качалов этой ролью, она призвала его на сцену, она создала ему имя в театре, и, тем не менее, он заново готовит Несчастливцева для предстоящей постановки «Леса» в Художественном театре. Так велико в Качалове уважение к искусству: великий труд ради искусства - для Качалова такая же насущная потребность жизни, как потребность дышать и быть на солнце.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.