Мой брат Валерик

Еще во сне я услышала голос папы. Он говорил что-то, я не могла разобрать что, но мне вдруг показалось – он плачет. Я широко раскрыла глаза, это была давняя детская привычка: когда снилось что-то страшное или печальное, широко раскрыть глаза, тогда непременно проснешься... Я и в самом деле проснулась. Нет, папин голос мне не приснился. Он продолжал говорить с нараставшей силой:

– Пойми, я топил дровами улицу, я все тепло отдал улице, а мой дом оставался холодным... Мама молчала.

– Почему же ты молчишь? – спросил папа.

– Мне нечего сказать тебе, – ответила мама.

– Почему нечего? Неужели нет у тебя для меня хотя бы одного слова?

– Не надо, Алеша, – сказала мама. – Прошу тебя, не надо.

– Нет, надо, – почти закричал папа. – Я же тебе говорю, сил моих больше нет...

– Поздно. – Мама встала, подошла к стене, щелкнула выключателем.

Вспыхнула над столом лампа в оранжевом шелковом абажуре с висюльками. Я широко зевнула, словно только-только проснулась.

Мама вдруг обрадовалась, что я не сплю, села ко мне на диван, провела легкой ладонью по моей щеке.

– Выспалась? А ночью что будешь делать?

Я прижалась щекой к ее руке, к этой милой впадинке возле запястья. Страстное, неизъяснимое чувство любви к маме, нежности и жалости к ней вдруг охватило меня. Слезы помимо моей воли покатились из моих глаз, я старалась побороть их, а они, словно назло, лились все сильнее, все обильнее, я крепко сжимала мамину руку, а она негромко, испуганно спрашивала:

– Что ты, Катя? Что с тобой?

Я не отвечала ей и плакала все сильнее, все горше...

В конце зимы сорок третьего года однажды вечером сидели мы вместе со Степой на кухне, не зажигая света. Теперь мы жили с нею на кухне, там же и спали, там и ели, потому что дров на остальные две комнаты у нас не было. Василий Васильевич держал свою дверь постоянно открытой, чтобы тепло из кухни хотя бы немного достигало и его комнаты. Стела вязала, она приучила себя вязать в темноте, на ощупь, а я думала о том, что примерно через час мы с нею будем ужинать – картошкой с солеными огурцами и молочным суфле. Картошка была наша собственная. Степа вместе со мной сажала ее весной возле дома, на нашем участке, а суфле привезла мама, она теперь работала в редакции военной газеты, была на казарменном положении, и ей редко-редко удавалось вырваться, приехать навестить нас.

И вот я ждала ужин, предвкушая, как Степа поставит на стол рассыпчатую картошку в голубой тарелке, нарезанные долевыми ломтиками соленые огурчики и тяжелый, пряно пахнущий ломоть черного хлеба. Рот мой полнился слюной. Я теперь часто и помногу думала о еде, хотя никогда раньше не была обжорой. В книгах я перечитывала те места, где описывалось что-либо съестное, а от слов «ветчина», «пироги», «пирожное», «крем» у меня вспыхивал прямо-таки волчий аппетит, и подчас я никак не могла утолить его.

– Придет Василий Васильевич, будем ужинать, – сказала Степа, словно бы угадав мои мысли.

С первых дней войны Василий Васильевич снова пошел работать, только уже не водил поезда, а работал в депо, обучал новичков, которым предстояло в пожарном порядке стать машинистами. Он получал рабочую карточку и сам первый предложил Степе жить одним коштом, общим котлом.

– Две рабочих и одна служащая – жить можно, – заключил Василий Васильевич.

Я работала санитаркой в госпитале в Болшеве и тоже получала рабочую карточку, иной раз мама подбрасывала нам то сахар, то концентраты, то этого самого, очень любимого мною и Степой молочного суфле, походившего на растаявшее мороженое.