На моей койке спит девочка по имени Надя, по фамилии Гречуха. Рядом, на своей койке, сидит моя подруга Валя и мешает мне писать: непрерывно делится со мной впечатлениями сегодняшнего утра. Но я больше не слушаю: пишу. Боюсь, не запишу - забуду, а забывать такие вещи не годится.

На наш аэродром теперь привозят иногда раненых. С фронта их доставляют на машинах или на легких самолетах, тут, у нас, военврач Салтыков в специальном бараке делает раненым перевязки, кормит их, поит, иногда оперирует и почти ежедневно отправляет в глубокий тыл на транспортных санитарных самолетах. Пилотируют эти самолеты заслуженные, опытные летчики - северяне. Разумеется, санитарные самолеты не водружены, у них на вооружении, как сказал нынче мой начальник капитан Абросимов, красные кресты - и ничего больше.

Сегодня рано утром к нам пришла такая машина брать на борт раненых. Я была неподалеку и все видела. Видела, как тяжело раненых на носилках поднимали по лесенке в самолет, видела, как командовал погрузкой бородатый Салтыков, и видала маленькую сестру в ватной тужурке, в сапогах, в пилотке. Ну, сестра и сестра, мало ли их летает в санитарных самолетах!

Потом начались боевые вылеты: где - то в районе М. прорвались «Юнкерсы», наши летчики уходили в воздух, возвращались, опять уходили, и я совсем забыла про санитарный самолет и про маленькую сестру в сапогах и в пилотке. Потом вижу: санитарного самолета нет, ушел, а капитан Абросимов ходит сердитый и поглядывает в небо. Так прошло часа четыре.

Наши все возвратились, спорят о чем - то у машин, все как будто нормально, а в воздухе чувствуется неблагополучие: кто живал подолгу в летной части во время войны, тот знает это смутное состояние томления, точно перед грозой, - нехорошо. И даже вечно спокойный Абросимов явно нервничает. Наконец, я узнала, в чем дело: пропала санитарная машина. От нас вышла, а в назначенный пункт не пришла. Нету. А сроки все прошли. Наши летчики уходят в воздух искать и возвращаются без всяких результатов. Тут узнаю я еще одну подробность, совсем уже неприятную: в районе сопки Головатой был замечен «Мессершмитт», за ним охотились, но он удрал. В общем нет санитарной машины.

Примерно часов в четырнадцать садится на поле лейтенант Киценко. Выходит из машины и докладывает капитану:

- Так и так: там - то и так - то обнаружен самолет, плоскость обложена, лежит в скалах, дымится, возле самолета есть люди, большая часть лежит, один человек ходит. Самолет санитарный, по всей вероятности, подбит...

Капитан Абросимов предложил мне тоже ехать к месту аварии. Я полезла в кузов, со мной Салтыков в шинели, медсестра, носилки бросили, сумки с медикаментами, санитар еще прыгнул и, наконец, Киценко.

Никогда в жизни не видала я такой сумасшедшей гонки да еще по такой дороге, вернее без всякой дороги - по камням, по гати, по болоту. Капитан Абросимов сам сидел за рулем. Нас так бросало в кузове, что я порою не могла сообразить, где мот руки, где ноги, где голова; бешеный ветер, слева воет и ревет серое, холодное, пенистое северное море, справа огромные лысые, мрачные сопки... Не знаю, сколько мы ехали, - час или больше. Киценко все время сидел на борту грузовика точно влитый, глаза светлые, стеклянные, пустые, и тут я заметила в глазах у него, в этих бледно - голубых зрачках, выражение ужаса.

Наконец мы приехали. Грузовик остановился: дальше пути не было. Надо идти пешком.

Взяли носилки, сумки, отправились. Лезли через скалы, речушку перешли, вымокли, опять в скалы и вышли у самого самолета.

Никогда я не забуду этого зрелища!

Уж темнеть начало, ветер свистит, холодно, поздняя осень, тучи ползут, а возле наших ног, на камнях, лежат раненые. Лежат аккуратно, уложены рядом, много их, всего было тридцать пять человек – и все какие - то прибранные, лежат так, как будто им полагается тут лежать, как будто здесь госпиталь или перевязочный пункт. Вот мы идем между этими ранеными и не сразу понимаем, что многие из них мертвые, треть примерно мертвецов, и пилот тоже мертвый лежит навзничь, и глаза у него закрыты.

Пилот - уже пожилой человек, седые усы у него подстрижены, лицо сухое, спокойное. Самолет еще горит, дым от него ползет, а неподалеку стоит маленькая медсестра в сапогах и в пилотке. У нее все лицо в веснушках, и оттого, наверное, она показалась мне страшно, смертельно бледной. Бледное лицо, по которому медленно сползают капельки пота, и совершенно детские, широко открытые глаза, круглые, кроткие, - никогда мне этого не забыть. Не забыть, как вдруг подходит она к военврачу Салтыкову, как неумело козыряет ему своей детской рукой и рапортует, слегка заикаясь, что она, медсестра Гречуха, находилась в самолете, когда фашистский стервятник - она так и сказала: фашистский стервятник - вынырнул из - за сопок и дал очередь по санитарному самолету.

Позже, но уже не от сестры Гречухи, а от второго пилота мы узнали, что, было дальше.

Пилот повел машину на посадку. Но как можно было сесть в этих местах? Тем не менее он, смертельно раненый, машину посадил, правда, поломав плоскость. В это мгновение самолет запылал вовсю. Второй пилот и бортмеханик отворили аварийный люк и вмесе с радистом принялись сбивать пламя. Здесь выяснилось, что у бортмеханика сломана нога, и он выбыл из строя. Самолет горел. Радист и второй пилот увидели Надю, которая через аварийный люк выносила раненых из машины. Они не могли ей помогать: надо было сдерживать напор бушевавшего пламени. И они это делали, а Надя Гречуха носила и носила на плечах, на себе, тяжелых командиров и краснофлотцев - носила одного за другим, носила, сгибаясь под страшной, непосильной, невозможной для ее слабенького тела тяжестью, падала, вставала и вновь лезла в горящий самолет и вновь вытаскивала оттуда людей, задыхавшихся от чада, дыма, пламени, оттаскивала подальше от самолета, на такое расстояние, чтобы взрыв бензобаков не мог повредить, и опять шла.

- Мало всего этого! - говорил нам второй пилот. - Вы слушайте меня, слушайте, что скажу, и запоминайте. Она нас подбадривала, эта девчонка, эта пуговица, она нам кричала: «Еще немножко, еще чуть - чуть продержитесь, совсем уже мало осталось, пустяки: двое или трое!» Там оставалось больше, она знала, что больше, но она нас утешала, чтобы нам легче было. И она всех вынесла, всех, только один, мертвый, там остался. Вот тогда и рвануло. А потом она меня тащила. Когда меня ахнуло бензином и когда я загорелся, она меня стала шинелью закрывать, и сбила на мне огонь, и в сторону меня, в сторону...

Он говорил долго, никак не мог остановиться, говорил, и когда мы его несли и потом, в машине, и все не мог отыскать настоящих, достаточных слов: ему казалось, что военврач не оценивает, не понимает, не обращает внимания на его слова. А врач Салтыков понимал, его большое заросшее волосами лицо морщилось, он держал пилота за руку и говорил ему:

- Хорошо, хорошо, как так не запомним! Давайте, пилот, помолчим. Не надо вам болтать. Молчать надо.

Спать Надя пришла к нам в каюту. Вошла и сказала:

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.