Совсем недавно Мерина Зудина окончила актерский факультет Государственного института театрального искусства имени А. В. Луначарского и сразу же – серьезное нынче время! – вместе с другими однокурсниками попала в только что созданный театр-студию под руководством О.П.Табакова.

Марина Зудина еще только начинает свой творческий путь, но такое начало можно назвать удачным: главные роли в спектаклях молодого театра, роли в кинофильмах «Валентин и Валентина», «По главной улице с оркестром», «Личное дело судьи Ивановой», «После дождичка в четверг», сейчас ее пригласили на роль Маши Троекуровой в фильме «Дубровский», который готовится снимать В. Никифоров на «Беларусьфильме».

С молодой актрисой встретился корреспондент «Смены» Андрей Кучеров.

— Как ты сама оцениваешь такое событие: рождение на основе вашего курса нового московского театра, ведь это возможность работать с теми, с кем училась несколько лет, с кем связывает не только профессия, но и нечто большее, а именно – совместный институтский путь людей, одержимых одной надеждой и целью?

— Когда мы заканчивали институт и еще непонятно было, останемся ли вместе, мне, честно говоря, становилось страшно: а вдруг не получится, вдруг придется уйти одной и никто из однокурсников не будет рядом... Табаков нас всегда учил: в одиночку сложно, сила – это когда вместе. Я знакома со многими из ребят его предыдущего выпуска. Тогда им не дали возможности создать свой театр. Многие из них с дикой тоской вспоминают время, когда они были вместе, играли роли гораздо интереснее тех, что предлагают им сейчас в театрах. Ведь от этого никуда не деться: молодые приходят в театр, их как бы заранее «программируют», как правило, берут на определенные в сипу производственной необходимости роли. Никому не хочется особенно докапываться до твоей сути. А нам повезло: с нами Табаков всегда много возился, а сейчас – еще больше, он по-настоящему заботится о каждом человеке. Нас объединяет надежда сделать свое дело. Это важнее всего. Табаков умеет заразить, повести. Он лидер. Такие люди, по-моему, только и способны обеспечить в театре перестройку, иначе она будет похожа на жидкость, которую переливают из сосуда одной формы в сосуд другой формы. Сосуды разные, а вода одна – дистиллированная. У нас много людей, не способных рождать идеи. И почему-то им обязаны подчиняться те, кто способен. Это ненормально... В театре сейчас страшно то, что многие артисты действительно перестали получать удовольствие от того, что делают. А мы, может, потому и счастливы, что веру не потеряли – верим, что можем что-то изменить, что-то создать. А главное, что это дадут сделать. Есть перспектива, а когда есть перспектива – есть и силы. Мне кажется, сейчас что-то всерьез изменилось. В лучшую сторону. Мы начинаем понимать, что от нас зависит результат. Ведь если я знаю, что от меня что-то зависит, я буду делать втрое больше, а если понимаю, что работаю «в пустоту»... на одном энтузиазме долго не протянешь... Я уверена, не получись у нас с театром-студией, я бы, возможно, попала в какой-нибудь коллектив; играла бы, снималась в кино, все было бы нормально – именно нормально! – и так прошло бы много лет, и, наверное, я бы походила на иных моих коллег: зарабатывала деньги и разучилась бы думать об искусстве как о чем-то высоком.

Иллюзии – они имеют способность улетучиваться. Вообще страшно, если люди приходят в театр отрабатывать положенное время, если их основные интересы на стороне. Зачем тогда театр?

— Скоро в вашем новом театре пойдут спектакли, и хочется верить, что у вас появится и свой зритель, и еще больше хочется, чтобы это был молодой зритель, который нынче не очень-то почитает театры заслуженные, академические. Эти молодые люди упрямы и загадочны, их оценки суровы, они не будут кричать из зала «Не верю!»; если их не задеть за живое, они уйдут молча и вряд ли уже вернутся. Чтобы завоевать их, придется преодолеть многое и многое открыть заново. Тебе не страшно выходить на сцену перед их спокойным, холодноватым взглядом?

— Нет, не страшно, потому что мне, например, очень хочется говорить о моем поколении. Я его чувствую лучше, чем какое-то иное. Да, мы росли в такое время, когда говорили одно, поступали по-другому, многое скрывали, а лица при этом делали правдивые. Мы стали более трезвыми, наши оценки – более жесткими. Нас создавало время, когда слова у многих расходились с делом и люди, случалось, теряли веру в справедливость. Отсюда инертность молодых, да и немолодых тоже. А сейчас родилась надежда. Вот у нас с театром ведь выгорело – значит, все-таки не безнадежно, значит, что-то меняется, можно не только надеяться, но и реализовывать надежду! Наверное, и театр сегодня должен стать жестче, четче и яснее формулировать мысли, идеи. В принципе, по-моему, у каждого поколения должен быть свой театр. Взрослеем мы, взрослеет зритель, меняется время, спектакли, и каждому театру отпущен свой срок. Если через десять – пятнадцать лет в театральный организм не вливать новую кровь, театр умирает, хотим мы этого или нет. Мы, к сожалению, уже привыкли делать вид, что большинство наших «маститых» театров живые, на самом же деле это памятники былой славе этих театров. Прилива новой крови боятся. Каждый год в труппу попадают два, в лучшем случае три молодых актера, и они теряются в громадных труппах. Если бы брали человек десять – пятнадцать, тогда они могли бы принести с собой нечто действительно цельное, значимое, новую эстетику, идеи, программу и так далее. Каждое поколение формируется временем, у каждого врем» ни – свое лицо, каждый раз это лицо хочется разглядеть. Я, кстати сказать, завидую поколению наших родителей. Тому, как они жили. Может быть, они меньше задумывались над сложностями, меньше копались в себе, но они были действеннее, они больше делали и в то, что делали, верили. Это счастье. А мы часто даже не начинаем делать, потому что привыкли думать – вот придет кто-то и скажет: а зачем?.. А какой смысл?.. Живите спокойно, не дергайтесь... Я смотрю на тех, кто идет за нами, и часто мне их жалко. Они такие обеспеченные, им ничего не надо, они все уже имеют – материальное. А дети тоже какими-то деловыми стали: в школах загружены, языки изучают, скоро до компьютеров доберутся, а детства, полноценного детства, у них нет. Дети вырастут деловыми людьми, а двора, где они вместе играли, у них не будет. Вспоминать будет нечего. Какие-то они неэмоциональные сейчас. Я вот себя вспоминаю, мы хоть в казаки-разбойники играли, а маму мою послушать – так у них еще интереснее было, разнообразнее. У них был контакт друг с другом – человеческий. Сейчас к десятому классу каждый сам по себе, сам для себя, отлично знает, что надо делать карьеру, все просчитано, продумано, и... не хватает чего-то настоящего. Может, конечно, только мне так кажется... не знаю...

— А ты веришь, что тебе, вашему театру удастся найти контакт с современным зрителем, разбередить его душу, напомнить о добре, любви, сказать о том, что деловитость и дело – вещи разные, хоть и созвучные, и, может быть, тот дефицит душевности в отношениях друг к другу, который мы действительно испытываем сегодня, удастся преодолеть благодаря театру, его искренности, возможности «близко» говорить о сокровенном, возможности «заразить» человечностью, накалить совесть?..

— Я думаю, если меня по-настоящему что-то волнует – а меня волнует то, о чем я говорю! – если волнует тех людей, с которыми я работаю... понимаете, мы же не о каких-то абстрактных вещах будем говорить! Мы будем говорить о наболевшем, о том, чего ожидают многие, хотя и ходят порой с видом душевной непробиваемости; мы научились скрывать свои чувства, боимся. И все же если у меня есть какая-то боль, то ведь все мы люди и должны друг друга услышать. Я верю, что человек может меняться. Как в худшую, так и в лучшую сторону. Я верю, что нельзя быть равнодушным к чужому горю. Я верю, что, когда мне будет плохо, ко мне придет кто-то на помощь. К примеру, у нас сейчас нет пьес о любви – вроде бы и не существует у нас это чувство. Мы будто разучились по-настоящему страдать, переживать, радоваться. Не так это! Мне очень хочется, чтобы одиноких людей становилось все меньше и меньше. Надо менять себя, научиться жить по совести. Но для этого надо понять, как жить. И театр это должен понять, и драматурги. Если театр будет идти чуть впереди своего зрителя, мы поможем зрителю разобраться в том, что происходит. А критерии хорошего и плохого зависят от нас самих. Наверное, хорошо – это когда людям хорошо. Ведь бывает и так: законы одни, а людям от этих законов только хуже. Значит, надо менять законы. Сейчас важно разобраться, что вокруг происходит. Мы говорим – перестройка, а как быть тем, кто честно хочет перестроиться, но не знает, как это сделать, или просто всегда был честным человеком, до перестройки?.. И еще должен говорить театр, что сегодня мы менее богаты духовно, чем наши предки. Почему, например, так тянет к классике, почему идеалы наши, как правило, связаны с героями прошлого? Неужели вокруг мало настоящего, истинного, сильного, независимого? Или этого боятся, не любят? Вот театр и должен это поддержать, помочь, показать, и я уверена, тогда к театру потянутся, как тянутся к огню, на который почему-то всегда хочется смотреть, не отрываясь...

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.