Это единственный поезд, в котором с Кубани до Новокузнецка можно доехать без пересадки, и за те семь или восемь лет, что мы тогда прожили в Сибири, он стал своим не только для нас с женой, но и для всех наших родственников на юге... Каждый год ранней весною забрать маленького отправлялась этим поездом теща, а мама моя, у которой со здоровьем было похуже, приезжала из станицы еще раз - поглядеть на внука, расспросить, как мы там, да увезти порожние банки из-под варенья. Возвращать эти банки мы должны были непременно и всякий раз не знали, чем бы таким их наполнить.

кедровые орехи грызть некому, сахар везти очень тяжело, и обратно они так и путешествовали пустыми...

Когда наступал отпуск, домой мы летели самолетом, а на обратном пути тоже садились в этот поезд, и каждые наши проводы в Армавире были похожи на эпизод из переселения народов. Пока обе матери давали последние наставления да потихонечку плакали, пока мы их, как могли, утешали, мужская половина родни - кто-либо из отцов с дядьями - затаскивала в вагон наши вещи, и их всегда было столько, что успокоить проводницу долго не могли ни многоголосые просьбы, ни подаренный ей арбуз, громадный и полосатый... Я потом полдороги все рассовывал по углам картонные ящики да корзинки и очень удивлялся, когда соседи принимались вдруг горячо доказывать, что мешок, о который все спотыкаются, тоже мой. Кроме запланированных яблок да винограда, кроме того самого варенья да сушеных фруктов, родня наша от собственных щедрот успевала прибавить или тугую вязанку лука, или от сердца оторванный небольшой и плоский бочонок вина, который поднаторевшие в этом деле дядья хитро маскировали под мирный груз, а в случае чего готовы были перед женщинами поклясться, что это всего лишь абрикосовый сок или свежее подсолнечное масло.

Зимою этот поезд туда-сюда возил наши письма, и бесчувственная стальная дорога была как бы живою ниточкой, по которой в одну сторону торопливо неслись и жалобы, и любовь, и тревога, а в другую неспешно отправлялись нарочно бодрые советы, которые тогда нам, конечно, казались очень разумными...

В общем, это был настолько наш поезд, что номера его и названия мы дав-10 уже в телеграммах не указывали, считалось, ясно и так: семьдесят седьмой, Кисловодск - Новокузнецк.

Так было и в тот раз, когда я получил от матери короткую телеграмму: «Встречай тридцатого пятом вагоне передача».

Эти мамины передачи...

Я начал получать их с тех пор, как впервые в жизни поехал в пионерский лагерь, что находился в соседней станице, и получал потом, пока учился в Москве, и они находили меня, когда я был на практике в Костроме или на целине под Павлодаром. То приехавший искать правды инвалид, которого я потом долго водил от одной до другой приемной, вручал мне крест-накрест перетянутую бинтом промасленную коробку из-под ботинок, в которой были домашняя колбаса и пирожки с капустой, то завербовавшийся на Север сосед, от черной телогрейки которого кисло пахло малосольными огурцами, махрой и еще какими-то теплыми вагонными запахами, отдавал мне на вокзале зимнее яблоки в пузатой авоське, и я провожал его от Курского к Ярославскому, бежал с его тридцаткой в ближайший магазин, и вместе с ним долго ждал потом поезда, и махал ему вслед с черного, уже ночного перрона...

Люди ехали на заработки, на лечение, к родне, переезжали с места на место, и это удивительно, как только об этом узнавала мама и как она всякий раз ориентировалась. Сама она уезжала из дома только однажды, в сорок третьем году, в Ростов, когда отец лежал в госпитале, но передачи ее куда только не добирались, и как-то раз, когда я был с геологами в Карелии, мне пришлось просить у начальника «козлик», чтобы по маминой телеграмме успеть к поезду за две с половиной сотни километров... Станция была крошечная, поезд стоял всего полминуты, и мне почти на ходу сунули в руки похрустывающий целлофаном пакет, в котором оказалась запеченная в тесте курица.

С продуктами у нас в экспедиции вышла заминка, почти две недели все сидели на тухлой рыбе да на мерзлой картошке, и вечером, когда я пытался угостить ребят, никто к моей курице не притронулся. Мне тогда было девятнадцать, многого я еще не понимал, обиделся, и тогда наш суровый начальник вдруг улыбнулся, махнул рукой и «козлик» послал теперь к продавщице на дом, а сам стал разламывать сытно пахнувший каравай, и разделывать курицу, и все раскладывать на равные части. На его столе, на котором перед этим всегда лежала только полевая сумка да образцы пород, появилось двадцать с чем-то крошечных горушек пшеничного хлеба с ломтиком куриного мяса сверху - мы потом их разыгрывали, строжайше соблюдая неписаный ритуал честной дележки...

Только теперь я задумываюсь: куда только не ехали наши станичники и где только не заставали меня мамины передачи! И правда, я ничего не получил от нее лишь в Австралии, да и то, небось, только потому, что полетел туда слишком неожиданно и пробыл там очень недолго...

Весна в тот год стояла в Новокузнецке затяжная, в конце апреля еще не истаяли последние островки графитно-черного снега, лежали, неотличимые от асфальта, тоже ноздреватого от истыканной каблуками жирной слякоти. Хорошего дождя пока не случалось, вся комбинатовская копоть, за долгую зиму осевшая на дома да на улицы, еще оставалась в городе, и вид у него был самый безрадостный: ни травинки тебе, ни зелени на неотмытых деревьях, ни солнышка - только низкие глухие дымы над отпотевшими каменными домами.

И все же что-то неуловимо весеннее, что-то майское проглядывало сквозь серый и мокрый облик города - может быть, виделось оно в заметно попестревшей толпе, может, угадывалось в лицах, а может быть, в нас самих возникло предчувствием завтрашнего праздника...

Мы с другом уже бездельничали, неторопливо прогуливались по проспекту Металлургов, и руки у каждого были за спиной - у меня там берет висел на кончиках пальцев, а он придерживал шляпу. Мы то разговаривали, а то шли молча, слегка поднимая голову, щурились иногда на размытое хмарью белесое пятно, ждали, пока солнышко пробьет наконец дым да туман над широкой котловиной, в которой раскинулся город, посмеивались иногда, кивали знакомым, и нам было уютно и хорошо и жить в нашем коксом пропахшем городе и жить на земле...

Мы с ним давно понимали друг друга с полуслова, теперь я только протянул другу телеграмму, и он посмотрел на нее с видом нарочно многозначительным:

- Сало?

- Семечки, - сказал я. - А в них - яички.

- Двести штук.

- Да, две сотни.

- А на базар ты меня тоже позовешь? Постоять рядом?

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.