Мама вышла замуж

– Я тебя заранее прощаю, наказывать не стану, мороженое куплю. Идет? – И посерьезнел, спросил: – А что случилось?

– Да ничего особенного... – Она помолчала и, вдруг забыв заранее заготовленную речь, бухнула сразу: – Что бы ты сказал, если бы я на старости лет вышла замуж?

Он встал, сунул руки в карманы тесных джинсов, прошелся по комнате, посмотрел на нее с хитрой усмешкой:

– Если на старости лет – был бы против. А сейчас... Да не тяни ты, мам, кто он?

– Сошинский. Ты его знаешь.

Он действительно его знал. И знал, вернее, догадывался, что мать явно неравнодушна к этому высокому элегантному человеку, частенько бывавшему в их доме. Пожалуй, он даже симпатичен был Саше – своей ироничностью, умением точно оценить событие или персону,

симпатичен и тем, что не лез в друзья к Саше, не хлопал его по плечу, не задавал глупейших вопросов про школу, не приносил в подарок детских конструкторов и не предлагал закурить. Сашу, впрочем, чуть-чуть уязвляла эта небрежность, но была ему вполне понятной: Саше четырнадцать только-только стукнуло, Сошинскому – за сорок, и приходит он к маме, с мамой и разговаривает. Пусть его.

– Благословляю, мам. Человек он вроде неплохой, а внешне – просто супермен из вестерна...

Она засмеялась облегченно, радостно засмеялась, будто камень с души упал:

– И любит он меня. Говорит, что любит.

– А жить где будете?

– У нас. Он комнату снимает пока. А через год ему квартиру завод даст, все-таки начальник цеха, шутка ли!

– Только мою комнату не отбирайте, – пошутил сын.

– Что ты, что ты, Саша! – Она даже мысли такой испугалась. – Мы в большой поместимся прекрасно. А дадут ему квартиру, нам то есть, будем в трехкомнатной жить...

Евгений Антонович Сошинский переехал к ним через месяц после этого разговора. Утром он уходил на работу раньше всех, и Саша слышал сквозь утреннюю дрему, как ходит он по комнате, как жужжит электробритвой, слышал приглушенный голос матери и короткие реплики Сошинского. Он вообще был немногословен – Евгений Антонович, приходил с работы позже матери, ужинал, что-то писал, считал на линейке, а чаще они вдвоем уходили в гости, в кино или в театр. Мать здорово изменилась теперь, и Саша с огорчением отметил, что не в лучшую сторону. Стала суетливой, нервной какой-то. Саша не спрашивал ее ни о чем, сидел в школе, по вечерам ходил в детскую студию живописи при Дворце пионеров, иной раз выезжал с ребятами на этюды за город. Странное дело: мать даже перестала интересоваться его успехами. Посмотрит дневник, распишется внизу – и ладно.

В субботу или в воскресенье они с мамой, бывало, шли пешком на Ленинские горы или ехали в Подмосковье, Витьку Торцова с собой брали, а он фотоаппарат захватывал – красота! А теперь – нет. Теперь Евгений Антонович на эти прогулки вето наложил.

– Тебе уже четырнадцать, Александр, – сказал он. – Ты достаточно взрослый, чтобы понять: у матери появилась наконец собственная жизнь. Не мешай ей. Поезжай сам.

Что ж, Саша и вправду был достаточно взрослым, чтобы понять это, понять и не приставать больше ни к ней, ни к Сошинскому. Обидно было только, что четырнадцать лет собственная жизнь матери не отделялась от жизни сына, а теперь, выходит, отделилась. Странно. Странно и грустно, хотя Саша считал себя сильным мужчиной, а грусть – чувство слабого.

Мать говорила ему скороговоркой:

– Ты не обижайся на Евгения. Он дьявольски замотан, сам знаешь, только во мне и видит отдушину. А тебя он любит, любит, он мне говорил, только суховатый он...