Он остановился — толчком — и замер. Впереди асфальт был перегорожен двумя рядами колючей проволоки, подходившей вплотную к полосатому пограничному шлагбауму. Вдоль шлагбаума ходил немецкий часовой. На опушке леса стояла сторожевая будка. Из трубы валил синий дым — клубами, ластясь к земле: видимо, растапливали печку.

Несколько мгновений Вихрь стоял, чувствуя, как все тело его сводит тяжелое, постепенное, пробуждающееся напряжение. Потом медленно, словно зверь, он стал приседать. Он знал лес. Еще мальчишкой он понял, что нет ничего более заметного в лесу, как резкое движение. Зверь бежит через чащобу, и его видно, но вот он замер — и исчез. Исчез до тех пор, пока снова не выдаст себя движением.

Вихрь лег на землю, снова замер, полежал так с минуту, а потом стал потихоньку отползать в лес. Он забрался в чащобу, повернулся на спину и долго смотрел на причудливое переплетение черных веток над головой.

«Видимо, я вышел к границе рейха с генерал-губернаторством Польши. Иначе откуда граница? По-видимому, мы выбросились много западнее Кракова, значит, патрулей до черта. Дрянь дело».

Вихрь достал карту, расстелил ее на траве и, подперев голову кулаком, стал водить ногтем мизинца по шоссейным дорогам, ведшим из Кракова: одна на восток, другая в Закопане, третья в Силезию, четвертая на север, на Варшаву.

«Точно. Это дорога на Силезию. В километре отсюда — территория третьего рейха... Надо назад. Километров семьдесят, не меньше».

Вихрь достал из кармана плитку шоколада и лениво сжевал ее. Выпил из фляги немного студеной воды и стал отползать еще дальше в лес, то и дело замирая и вслушиваясь в утреннюю, ломкую, влажную тишину.

Вихрь верно определил, что перед ним граница. Он так же совершенно точно предположил наличие усиленной патрульной службы. Но Вихрь, естественно, не мог знать, что вчерашний полет их самолета был засечен пеленгаторными установками. Более того, было точно запеленговано даже то место, где самолет лег на обратный курс. Поэтому шеф краковского гестапо дал указание начальнику отдела III-A прочесать леса в районе тех квадратов, где предположительно был сброшен груз или парашютисты красных.

Вихрь шел по лесной дороге. Она то поднималась на взгорья, то уходила вниз, в темные и холодные лощины. В лесу было гулко и тихо. Дорога была давно не езженная, но тем не менее отменно хорошая, тугая, не разбитая дождями. Вихрь прикинул, что если он пойдет таким шагом через лес, то завтра к вечеру будет совсем неподалеку от Рыбны и Злобнува. Он решил не заходить в села, хотя по-польски говорил довольно сносно.

«Не стоит, — решил он, — Здешнюю обстановку я толком не знаю. Лучше проплутать лишние десять километров. Так или иначе компас выручит».

Выходя на поляны, он замирал и подолгу слушал звуки леса. И только потом обходил поляну. Один раз он долго стоял на опушке молодого березняка и слушал, как глухо гудели пчелы. Он даже ощутил во рту липовый вкус первого, жидкого, желтого меда.

К вечеру он почувствовал тяжелую усталость. Он устал не оттого, что прошел более сорока километров. Он устал оттого, что был один на один со своим врагом — настороженным, молчаливым: каждый ствол — враг, каждая поляна — облава, каждая река — колючая проволока.

«Эх, лесок, лесок, счастливец, — устало думал Вихрь об этом тихом лесе, — растет себе и плевал семь раз на войну. Даже макушек срезанных снарядами нет. И выгорелых секторов тоже. Горелый лес жалко. Попал как кур во щи в людскую перепалку и страдает ни за что ни про что. А этот благополучный, тихий, пчелиный лес... Счастливчик лесок, счастливчик».

Когда стемнело, Вихрь сошел с лесной дороги и двинулся по мокрому мягкому мху куда-то вниз, туда, где шумела река. Он решил там переночевать. Чем ниже он спускался, тем труднее было идти: начиналось болото. Вихрь решил было посветить вокруг фонариком, но потом подумал, что делать этого нельзя: свет в лесу издалека виден, всякое может случиться.

Он начал подниматься обратно — вверх к дороге, упал и рассердился, потому что завтра он рассчитывал войти в Рыбну, а входить в село с измазанными в грязи брюками глупо: сразу видно, что из леса. Достал из немецкого, свиной кожи портфеля фонарик и быстро осветил место, где упал. Мох стал неестественно зеленым, каким-то изумрудным, даже светившимся изнутри, как фосфор в кабине пилота.

Потом Вихрь вышел на дорогу, долго чистил березовой листвой свои щегольские тупорылые полуботинки, изношенные им настолько, чтобы не казаться новыми: гестапо точно осматривает вещи при задержании, они в этом доки, а новые вещи всегда подозрительны. Сверился по карте, где он сейчас должен был находиться, и полез вверх по левую сторону от дороги. Ночной лес был ему приятен своей совсем иной, особой, нужной ему сейчас тишиной. Леса, незнакомого и особенно ночного, боятся все: и те, которые ищут в нем, и те, которые в нем скрываются. Но те, которые ищут, боятся его больше.

Не разводя костра, он устроился под большой, мохнатой елкой; вытянулся с хрустом и не заметил, как уснул тяжелым сном с липкими, тягучими сновидениями.

Проснулся он, словно от удара: ему послышалось, что рядом кто-то тяжело дышит. Он даже отчетливо понял, что у этого человека насморк — в носу при каждом вдохе хлюпало.

«Коля», он же Гришанчиков

Он жил в лагере для лиц, эвакуировавшихся от большевистского террора. Он, пожалуй, дольше остальных ходил вокруг места приземления: сначала маленькими кругами, а потом все большими и большими, но безрезультатно. Никаких следов товарищей он не обнаружил.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• …
• 17
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.