Миг

Девочка о чем-то задумалась, да так хорошо и отрешенно, что даже просветлела в своем коротеньком одиночестве. Одна рука лежит на ограде сада, как тихое крыло, другая опущена вниз, настороженная, с длинными вытянутыми пальцами. А мимо течет улица, безразличная, спешащая, одетая в первый легкий снег. Улица устремлена в своем движении вперед и не замечает этого странного островка, где время остановилось неморгающими глазами, чтобы разглядеть в удивлении обыкновенный, словно тающий в полете снег. Он, как умирающая поденка, летит на свет.

Девочка похожа на обезьянку в коричневой вязаной шапочке, коротком пальтишке с особенными выпуклыми пуговицами и взрослыми морщинами на нешироком лобике, завешанном челкой. Ее неподвижность беззащитна, словно прислонилась она к древесной задумчивости сада, заселенной опускающимися хлопьями, прояснела и вот уже не может оторваться, чтобы перелететь наискосок улицу, где ждет ее пустой, как рукав, проулок с оглохшими подворотнями. А высоко по поднебесью разбросаны свежими зимними охапками облака. Там рождается снег, но, просеянный в воздухе, он будто погасает у земли, а облака все так же холодно поблескивают в отчужденном небе, равнодушные и далекие, как всякая неразгаданная жизнь.

Что поразило девочку у ограды сада? Отчего замерла она? Ведь бежала же, сея следы в детской бессмысленности — куда? зачем? — да так просто, свободно. И вдруг...

Продлись, мгновенье! В первый раз я присутствую при рождении прекрасного. Оно почти неуловимо, воздушно, как скользящая по лицу паутина.

И как красива сейчас девочка с остановившимися глазами тишины. Ей все равно, куда торопится улица через оживленный снег. Девочка заглянула в глубокий колодец, и у нее закружилась голова.

Воспоминания

Первое, что я помню, это корыто с лохматой, вздувающейся мыльной пеной. Я сижу в нем голенький, стучу по воде руками, а мать сливает с ковшика мне на голову, что-то приговаривая. Мне страшно перед бесконечно падающей на глаза водой, я захлебываюсь и реву в голос, вцепившись намертво в края корыта. Мыло щиплет в носу, и я ничего не вижу от впервые испытываемого ужаса погибели. А потом мать завертывает меня в чистую необъятную простыню, вкусно пахнущую спасением и покоем. Эта ни с чем не сравнимая благодать обнимает меня ласково, и я с удовольствием болтаю ногами.

Еще помню больницу и больших крыс, мечущихся подле постели, странно вспрыгивающих, нет, будто взлетающих и грузно скользящих по одеялу. Они жирно ударяются об пол, взвизгивают и совершают круговой танец. На мой крик бесшумно появляется сестра Липа, она заглядывает под кровать, за тумбочку, убеждая меня в нелепости испуганного шепота: «Там были крысы...» «У тебя жар, маленький, — говорит Липа. — Я не буду гасить свет, и ты успокоишься. Почитать тебе про гуттаперчевого мальчика?» Она мягко касалась моего лба прохладной рукой, и я быстро забывался в глубоком сне под ее ровный, как шум травы, голос. Наступил кризис, а утром я уже смеялся и лепил из хлебной мякоти карликов, чтобы подарить грустной сестре Липе. В палате пахло влажным снегом. На тумбочке в прозрачной воде, населенной светящимися пузырьками, стояли подснежники. Это утро, как вспышка, впечаталось в сознание.

И третье воспоминание. Сижу я у печки с соседской бабкой Лушей. Она согласилась поберечь меня в пустом доме до прихода матери. У бабки Луши книга толстая на коленях, очки на носу, перевязанные суровой ниткой. Она курит, и мне кажется, родинка на ее щеке шевелится, как пчела.

— Про чего ты читаешь? — спрашиваю я, потому что молчать мне страшно.

— Ох, про любовь. Ох, старинно!

— Разбойники, да?

— Чего, чего?

— Разбойники, — настаиваю я.

— Не-не, любовь. Ты еще неграмотный. Сиди и дыши. Помалкивай.

Обидела меня бабка Луша. Я хожу за ее спиной, но она и не думает оборачиваться. Тогда я решаю умереть и ложусь на диван вверх лицом. Устанавливается тишина.

— Руся! — зовет бабка. — Руся, где ты?

Только она меня так называет, а головы не поворачивает.

— Или заснул?

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.