И, правда, я отстаю, задохнувшись от напряжения, а ей хоть бы что, ей весело на снегах рассыпной зимы.

Она все уменьшается, уменьшается, пока не упирается в белый порог берега. Там поджидает меня. Красный свитер ее горит, лицо пылает, глаза распахнуты, и парок губ выдает частое дыхание.

«И что ей до меня! — думаю я. — Какая такая нужда зазывать в погоню? »

Пока я согреваюсь сигаретой, она смотрит наверх, точно взбегает глазами но чистоте снега.

— А назад ты иди впереди. Туда мне неинтересно. И не торопись, задохнешься.

Впереди — другой берег, темный, лесистый. И солнце за спиной, падающее с обрыва. Мы посередке реки между двух берегов — берега света и берега темноты.

И я все думаю и думаю, возвращаясь по своей лыжне: неужели для меня окончилась половина жизни, отплыла освобожденным для простора снегом, а другая половина вон там впереди убывает сумеречным лесом?

А берег рыженькой спутницы еще блистает, он нов и неожидан, высок и странен, как полдень, набирающий высоту жизни.

Подсолнухи

Сын мой, дорогой мальчик, здравствуй!

Как жаль, не успели мы с тобой подружиться как следует. Когда я уходил на фронт, ты сидел на полу и играл в оловянных солдатиков. Ты и не понял, куда я отправляюсь. Тебе очень понравился мой широкий ремень и сапоги. А я чувствовал себя неловко, потому что мать плакала. Плакала тихо, чтобы не слышал ты. Оставлять вас мне было горько. Твои солдатики маршировали, и ты смеялся. Мы смотрели на тебя с каким-то страхом, ведь ты был так спокоен перед будущим, так уверен, что в мире не может существовать зло. Я обнял вас вместе, тебя и мать, и мы расстались. Я уходил к воротам, мать держала тебя за руку, и было тихо. Шаги отдавались в ушах. Потом мать закричала, высоко, пронзительно и догнала меня. Я увидел через ее плечо, как неуклюже бежал к нам ты, вовсю работая руками... Я пишу тебе в землянке. Бой был страшный, и сейчас даже странно держать в пальцах карандаш. Он кажется соломинкой. Мой друг Саша Куницын спит на свежем сене, разбросав руки. Может быть, ему снится поле и речка. Утром мы нашли заржавленную косу, наточили ее. Только и успели покосить траву, как началось. Пока мы дрались, трава подсохла, и вот теперь вкусно пахнет мирным жильем. Будто лежим мы на сеновале и ждем, когда чуть забрезжит, — тогда возьмем удочки и спустимся к реке. На войне мы часто вспоминаем о доме вслух. А мне почему-то снятся подсолнухи. Большое-большое поле. И ничего вокруг нет — только широкие, желтые подсолнухи. Я мало жил в деревне, и поэтому удивляюсь своим снам. Хорошо бы нам с тобой побродить когда-нибудь в таком поле. Я даже улыбаюсь себе, когда укладываюсь спать: «Ну, пойдем отдохнем в подсолнухи». И еще вот коптилка похожа на новогоднюю свечку. Как хорошо мы всегда наряжали елку! И обязательно у нас были свечи. Вот напишу тебе письмо и тоже упаду на сено рядом с Сашей, и будем мы видеть с ним одинаковые сны.

Я попрошу мать сохранить это письмо и передать его в тот день, когда тебе исполнится двадцать лет. И тогда мы поговорим с тобой. Будет обычный день. Для тебя. Война останется в воспоминаниях. Мы победим, мы не можем не победить. Ты слышишь, сын? Мать скажет: «А тебе письмо. Оно долго шло. Вот, возьми. Иди в другую комнату и прочитай...»

Я не думаю о смерти, потому что она всегда присутствует рядом и к ней привыкаешь. Нет, я не бесстрашный, но слишком велика страна за спиной, чтобы ежедневно скорбеть о себе. Если пуля выберет меня, ты получишь это письмо.

Вот и исполнилось тебе двадцать лет. Я поздравляю тебя. Давай обнимемся по-мужски. Ты вырос, мой сын. Я желаю тебе, завещаю любить людей. Это много.

Пойдем отдохнем в подсолнухах.

Отец. 21.6.43.

Бабье лето

Коршун ходит высоко в небе, вечный отшельник.

Бабье лето, приглушенными звонами плывущее над полями и лесами, оно будто соткано из легкой, просвечивающей паутины, невидимо выплетающей осеннее увядание. Еще и лист не полыхнул, но небо переменчиво в гуляющих облаках, хотя и солнце постоянно. Даль прогрета и сквозна, точно она отражена от чистого стекла. Взглянешь на воду и почувствуешь ее тяжесть, а ведь посверкивает, не катит беляками — все одно чуешь холодное нашествие. Воздух пахнет душисто — в рассвет обжигает, в полдень обдает внезапной духотой, а потом свежит ветерком, словно молоденький конь пролетел над падающей травой и посеял ветер. А в глубинах леса уже дышит дремотная осень гнилой прелостью, будто здесь хоронится ее просыпающееся сердце и отсюда начнутся ее шаги, сначала вкрадчивые, а дальше летучие, огнистые.

Посещают человека светлые минуты удивления. Самая ничтожная малость способна переменить тебя в одночасье, и ты просияешь каким-то щемящим озарением, в груди соберется опасная, сладкая бездна, толкающая сердце упругими толчками. Как будто ты прикоснулся ко времени, ощутил его глубину. Мир — огромная чаша озера, ты на его ладони и вдруг вспоминаешь о непомерной толще воды под собой, о молчании затаенного дна, и, перевернувшись на спину, глядишь в небо, смиряя дыхание, находясь как бы посередке мироздания: над тобой высота, под тобой глубь.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.