Оканчивая Суриковский институт, Геннадий Добров к диплому, помимо серии рисунков о целине, сделал офорт. Мальчуган с этюдником на крыше сарая (словно воспоминание омского детства) был одобрен руководителем Е. А. Кибриком, а вот то, что виделось на втором плане офорта — деревянные сутулые домишки, сараи-развалюшки, — восторга у преподавателя не вызвало.

— Побольше неба дай, — посоветовал он, — можно башенный кран на горизонте. Да убери уборную с глаз, иначе не пройдет.

Как в воду глядел профессор — не прошло. 1962 год. Борьба за чистоту в искусстве скорее напоминала замазывание негатива. В чести был профессиональный оптимизм, лакировка... Пришлось горе-студенту защищаться экстерном через три года.

Дорого стоит право оставаться самим собой. Модильяни не мог продавать свои картины и зарабатывал на хлеб, моя посуду в ресторанах. У Пиросмани их просто не покупали, и он за тарелку супа расписывал стены харчевен и сколько раз слышал «благие» советы бросить все...

Да, художник свободен в своем выборе, но всякому ли по плечу такая свобода? Талант все равно пробьется! Но когда: в тридцать, сорок, в шестьдесят? Застанет ли его признание на склоне дней или догонит посмертная слава?

Доброе неделями оттачивает каждый графический портрет, по нескольку лет пишет одну картину и уже который год живет исключительно на зарплату жены. Не слишком ли высока цена? А ведь ему за пятьдесят...

Так о чем его графика, «про что» живописные полотна?

В 1974 году на Валааме, в интернате для инвалидов, сделал художник первые четыре портрета. В 1980-м, в Карелии, закончил сороковой. В начале этого года академик Д. С. Лихачев назовет его работы творческим подвигом. И что же? Отдельные портреты были представлены на восьми республиканских и всесоюзных выставках. Именно представлены, то есть приняты, заявлены, внесены в каталоги, но не выставлялись. И даже перед персональной выставкой все никак не давали «добро» на ее проведение. Просматривая портреты инвалидов Великой Отечественной, кое-кто из комиссии искренне недоумевал и даже сердился:

— Да ему не то что выставку — самому бы руки оторвать! Нет, ну зачем нашему зрителю эти калеки?

И то, правда: если бы представлены были привычные портреты жизнерадостных Героев Труда (на фоне безбрежного хлопкового поля или кумача актовых залов), это было бы куда пригляднее.

А многие зрители на этой выставке, и не только старшего поколения, плакали не стыдясь. Портреты давно перестали быть для него просто темой — стали смыслом жизни. Причем все поездки от Онеги до Сахалина не были «творческими командировками». Инициатива личная — сам и расплачивайся. Месяцами жил Добров вместе со своими героями в домах-интернатах, помогал им чем только мог. Они с благодарностью принимали его труд, оттаивали душой: пели ему песни, шутили... Но как часто встречали грустным укором: «Эх, чуть бы пораньше, еще бы застали...» — и называли людей, из тех, что не дожили до этого момента. А ведь они все эти годы жили где-то рядом. Пока мы стыдливо отводили глаза, уговаривая себя, что у нас-де нет этой проблемы (государство позаботится), за рубежом инвалиды прочно «вписались» в уличный пейзаж, посещают театры и библиотеки, даже свои Олимпийские игры проводят. И только в Советском Союзе калек словно не существовало. Еще в пятидесятые годы некоторых можно было встретить в пригородных поездах просящими милостыню (потом и их не стало видно). Остальные же — сотни тысяч — тихо сидели, почти безвылазно в четырех стенах: или в своей комнате в коммуналке, или в доме-интернате. И так же тихо умирали под облегченный вздох окружающих: «Отмаялся, бедняга...»

Да, они уходили из жизни, ничем не потревожив нашего покоя, пока художник не решился нарушить заговор молчания, чтобы напомнить о сострадании к этим людям — обездоленным, изувеченным войной, забытым обществом.

Вглядимся в лицо человека с простреленной головой, обреченного на неподвижность, посмотрим ему прямо в глаза — если сможем. Лейтенант Александр Подосенов.

Рядовой Иван Забара. Глубокие морщины изрезали лицо слепца. От изуродованной руки солдата, от пальца, нащупавшего медаль за Сталинград — «О, там был ад!» — невозможно отвести взгляда. Что-то притягательное, гипнотическое в этом... Но что? Не понять. «Человеком-протезом» в шутку называл себя моряк Алексей Чхеидзе. Это они, морские пехотинцы, тогда, в 45-м, спасли от взрыва и разрушения Королевский дворец в Будапеште. Погибли почти все. Он — с выжженными глазами, оглохший, потерявший обе руки — выжил. И даже написал книгу.

Это портреты героев, да не у всех есть имена. А вот и впрямь «Неизвестный солдат». Лишенный рук и ног, памяти и дара речи, завернутый в конвертик, как дитя, и такой же беспомощный. Только глаза все видят. И весь он — как немой укор. Кому?

Нет, к такому пристальному вниманию к калекам мы не готовы, просто не приучены.

Из книги отзывов персональной выставки Г. Доброва: «Ничего подобного не видели до сих пор. От волнения даже плохо пишется. Спазмы сжимают горло, слезы подступают к глазам. Коллектив НИС «Мослифта».

«Потрясен той правдой, которую увидел. Я узнал о том, о чем не подозревал. Не дай бог претерпеть это еще раз даже врагу. Я плакал... Хрипков, врач-реаниматолог».

«Потрясение — нет другого слова. Рядом с нами все это было, а мы старались не видеть, старались загнать куда-то на задворки сознания. И вот теперь — как ожог совести... Как это нужно видеть молодым! Может быть, тогда рациональное в их душе уступит место состраданию и милосердию? Научный сотрудник ВОНЦ АМН СССР».

Очищение. Да, наше время проходит под знаком возвращения. Постепенно возвращаются понятия, искони нам присущие: милосердие и благотворительность. Добро родится в страдании. Через страдание должна пройти душа, дабы очиститься... И милосердие родится лишь от чуткости сердечной. Есть ли она в нас?

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.