Иногда слышишь: а нужно ли снова ворошить военное прошлое? Не лучше ли воспитывать детей на мирных идеалах? Да, конечно, лучше. Если быть уверенным, что мир на земле пребудет вечно, что страшные уроки прошлого уже не пригодятся никогда. А если все-таки у руководителей не хватит разума разрешить конфликт мирным путем,а народу не хватит голоса доказать бессмысленность кровопролития — кровь опять прольется (пример, увы, не такой уж абстрактный). И чтобы усовестить кого-то, нужно снова показывать людские увечья крупным планом? Да разве ж короткая память хоть кому-нибудь помогла стать лучше? Пусть хоть горький опыт станет уроком памятливости, предостережением на будущее. Предупреждением, а не кликушеством безумного пророка — юродивого с невнятной речью — с одного из портретов Доброва...

Чингиз Айтматов, увидев портреты инвалидов, признался, что после не мог уснуть, заболел просто. Нечто подобное испытывает почти каждый. «Я видел это там, на Валааме, и был потрясен, — пишет А. Пьянов. — Но здесь — еще страшнее. Слава богу, что нашелся человек, рассказавший об этом. Не знаю, как у него хватило сил рисовать это, ибо и смотреть на это здесь — нету сил». Или М. М. Рохлина: «Выставка потрясает, переворачивает душу. Без слез смотреть невозможно... Я участница войны, оказывала первую помощь раненым, знаю чужую боль — но боль этих картин вошла в мое сердце. Сюда надо водить солдат перед присягой, школьников на уроки мужества...»

Но когда чуть утихнет боль и первый шок пройдет, нет-нет да и возьмет сомнение: а нужно ли сегодня такое вот «документальное», скрупулезное искусство? Ладно передвижники, но в нашито дни, когда фотография правит бал, когда и для авангардистов наконец-то приоткрылись двери выставочных залов — не нонсенс ли?

А с другой стороны, разве ж порой нас не тянет в Третьяковку? Разве не вздрагиваем мы, встретившись вдруг с глазами несчастного отца над телом убиенного им сына (и в первый момент забываем даже о тиране и жертве)? Так ли это безнадежно устарело и совсем не трогает? Да разве ж модернизм непременно отменяет реализм? Ведь ясно, что догматизм воинствующий якобы против лжеискусства имеет мало общего с истинным реализмом. И, право же, вышедшим из подполья художникам наивно бить себя в грудь, что только они истинные: «левые» в творчестве, правые — в споре. Да будут выслушаны и те, и эти.

Хотя о чем спорить, если бередит, берет за живое?

Последняя картина Геннадия Доброва «Бред преследования» тоже напоминание. О том, как молох войны перемалывает не только кости, но и души. Немудреная одиссея бывшего уголовника, что стал пособником оккупантов, а после войны скрывался и бродяжил, остается за кадром. Взяли его, видно, случайно, как бомжа, и тут открылось его позорное прошлое. И сам факт раздевания, столь обычный в больничной практике, здесь вдруг становится символом разоблачения. Да, он выжил тогда ценой предательства и тем обрек себя на долгие годы страха. Патологического, граничащего с манией. Предатель мерзок окружающим: милиционер брезгливо отряхивается, медсестра приемного покоя ужаснулась при виде повешенных — на старом снимке, выпавшем из лохмотьев. Даже хирурга поразил вид сплошных гнойных язв на давно не мытом теле...

Сюжет достоверен — в свое время довелось Геннадию Михайловичу поработать и постовым милиционером, и санитаром в больнице — всякого насмотрелся. Но не это главное, и не в этом даже дело. Художник незаметно переносит нас в мир иных категорий: долга и сострадания, ненависти, и любви к ближнему, праведного гнева и кротости души. Да, здесь разговор уже о ДУШЕ. И «документальная» живопись сразу поднимается на уровень высших абстракций Добра и Зла: бог в душе и бог на бляхе немецкого солдатского ремня. Пробивается вдруг и начинает звучать мотив христианского милосердия — и мы словно узнаем евангельскую притчу о прокаженном...

Кто она, эта санитарка, омывающая ноги убийце своих близких? Наверняка из тех женщин, что вытаскивали на себе раненых с передовой; что отдали Родине все, что могли, до последнего: своих сыновей, мужей, братьев. А после войны работали в больницах и инвалидных домах. Для них, сестер милосердия, благотворительность — естественное состояние, свойство души. Вот и для нее сейчас нет вопроса, можно ли простить преступника? Разве она — судья ему, болезному и страждущему?

Это что же, всепрощение и забвение? Или же возвращение к истокам, к давним традициям: когда не только умели гордиться победами и почитали героев, как святых, но и зазорным считали топтать поверженного врага?

Всякий ли способен принять такую позицию, все ли согласятся с идеей художника? Да и каждый ли «прочтет» эту живопись именно так?

Искусство не может быть однозначным.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.