Липы

Въезжаешь или входишь в село со стороны Новоромановки, по дороге, которой почти никто и не пользуется, ибо есть другая, выводящая на райцентр, к асфальту, и первое, что видишь в лощинке, — бывший патронат. Развороченные крыши, пустые проемы, расшевелившиеся, по местному выражению, и все глубже оседающие в землю, в ликующую полынь, стены. Последний инвалид, он и сам погружается в бездну. Пройдет еще немного времени, и он тоже исчезнет, как незаметно исчезли и его давние обитатели. Никто и не вспомнит. Да его, пожалуй, уже и нет: я сам не был в родном селе не меньше десятка лет.

Село и патронат жили как-то отчужденно друг от друга. Теперь я понимаю, что эта отчужденность происходила еще и от того, что многие инвалиды, вероятно, были, мягко говоря, неходячие. Лежачие. И в селе, за пределами патроната бывали единицы — практически одни и те же.

В селе было всего две улицы, магазин стоял на той же улице, что и наш дом. И я помню, как мимо нашего дома раз-другой в неделю проезжала инвалидная коляска. Помните эти коляски на велосипедных шинах с ручным приводом? Огромные, до побеления в суставах стиснутые кулаки — взад-вперед, взад-вперед.

С напряженной равномерностью шатунов. Лицо с закушенными губами. Только иногда кулак разжимается — чтобы смахнуть в сторону взмокший чуб.

Они ведь не были старыми. Не были лысыми. Немощными. Были молодыми и чубатыми. Их выгоревшие рубахи липли к бугристым спинам, и от их колясок по всей вдовьей улице распространялся скипидарно-терпкий запах мужского пота.

Где бы ни находился — у окна, во дворе, на завалинке, — видел эти сведенные кулаки и тяжело набычившуюся голову. Они, как на таран, шли на наш сельмаг.

Через некоторое время той же дорогой коляска возвращалась назад. С конвульсиями, с остановками, с рывками, слепо. Словно раненая. Голова уронена на чудовищные кулаки, пьяная слеза и такая же пьяная песнь:

Взревели моторы,

И он полетел

Чужие бомбить эродромы...

Иногда коляска возвращалась уже в темноте, и тогда слышна была только песня да перезвон бутылок, которые до отказа заполняли коляску и предназначались другим — не только безногим, но и безруким.

Странное дело, но наши сельские, обычно полоумные, собаки на коляски не набрасывались — по причине такого чудовищного мата, от которого стыла кровь даже в собачьих жилах.

Песня, слезы и мат.

По селу они не шлялись, милостыню не просили, разве что в том же магазине, где тогда продавали и навынос, и распивочно, иной из них подъезжал к деревенским кучковавшимся мужчинам и — за неимением наличных — требовательно задирал стакан.

И те безропотно наливали.

И село в патронат тоже не ломилось. Даже работать в нем особых охотников не было, хотя платили там рублями, а в колхозе, как тогда выражались, палочками. Уже по душераздирающим крикам, которые доносились иной раз из открытых окон патроната, можно было понять, представить, вообразить, какое зрелище ждало там здорового человека. Что за калеки помещались в нем. Что за бездна раскрывалась сразу за нашим селом. И существовала, притулившись в беспамятстве к нему.

У патроната была своя полуторка. И она иногда проезжала мимо нашего дома — на кладбище.

А одна из наших соседок все же работала там. Ведьма тетя Вера Пащенко. Почему «ведьма» — разговор отдельный. Хотя, честно говоря, никаких особых объяснений тому в селе не было. Просто считалось, что лучше не гонять корову мимо ее хаты — сглазит, не скандалить с нею — накличет беду. Да вот еще: Вера, вдова, воспитывавшая сына и дочку, каким-то образом сумела сманить чуть ли не из-под венца мужа у одной нашей молодицы. Ну и был, как водится на Руси, принародный бой стекол, причем коварный муж, выскочивший - таки из Вериной хатки, — летом мы вылавливали сусликов в степи и под экономной струйкой воды, которую мы, мальчишки, таскали за собою в ведре, суслик выскакивал из норки вот так же очумело, панически, напролом, как из полымя, — стоял рядом со своей молодой женой, держась, впрочем, вне пределов ее досягаемости, чего не скажешь о Вериных окнах, и всячески пытался ее урезонить. Что только подстегивало молодицу.

— Ведьма! Ведьма! — кричала она, растрепанная, зареванная, и что есть мочи колотила палкой по махоньким оконцам махонькой Вериной землянки. (Последняя и в самом деле была так мала, что совершенно непонятно, где там мог помещаться этот молодой, хорошо кормленный битюг).

Ни Вера, ни ее дети из хатки не вышли.