Кто ты, товарищ лейтенант?

Григорий Аксельрод| опубликовано в номере №1250, июнь 1979
  • В закладки
  • Вставить в блог

Цепляясь взглядом за каждую черточку, все гляжу на эту фотографию и не могу писать, не идут слова... Не могу освоиться с мыслью, что через некоторое время, развернув журнал, люди станут так же пристально всматриваться в снимок, пытаясь разглядеть черты своих близких, сына или брата, о котором, быть может, не было ни слуха, ни весточки все эти тридцать восемь лет, с первого дня войны.

Фотографии прислала в редакцию М. П. Ревякина из Ростова-на-Дону. В мае сорок пятого года, будучи военным врачом, она подобрала их на дороге, ведущей в Магдебург, и все это время хранила среди своих фронтовых реликвий. а в канун очередного празднования Дня Победы отправила снимки в Москву.

Письмо ее лаконично до предела. Она почти ничего не говорит о себе и ничего не просит. Только строки легли на бумагу косо, падающей лесенкой, как будто вывела их рука человека, который собрал для письма в редакцию все свои силы. И эта догадка словно объясняет, почему она не решилась дальше хранить снимки при себе. Она отправила фотографии, подобно тому, как в далекие времена с надеждой и верой бросали в море бутылки, запечатанные сургучом. Будто знала она, что не могут они исчезнуть, потонуть в архивах, что их обязательно прибьет к берегу, и берег этот несокрушим и вечен, ибо называется он Память людская.

На обороте фотографий еле заметны карандашные надписи на немецком языке. Во Всесоюзном научно-исследовательском институте судебных экспертиз надписи прочитали, и вот что выяснилось...

22 июня 1941 года некий унтер-офицер Франкхауз сфотографировал где-то на западной границе группу захваченных в плен советских пограничников. На другом снимке на первом плане запечатлен лейтенант, начальник погранзаставы, который отстреливался, сколько мог, от наседавших фашистских солдат, а последнюю пулю послал себе в висок (немецкий унтер-офицер почему-то называет его «комендантом из гвардии Сталина» и, отдавая невольно дань уважения советскому командиру, поясняет: «Он не сдался живым и застрелился на наших глазах»).

Первая фотография сохранилась плохо. Видны лес, дорога, песчаные бугры. За лесом в зрелом свете июньского полдня угадывается простор. Там, за деревьями, то ли поляна, то ли берег реки. И словно тянет оттуда каленым железом...

По дороге бредут восемь безоружных и раненых бойцов. Их окружает чуть ли не целый конный взвод полевой жандармерии. Не для одного солдата вермахта первые метры похода на восток стали последними. Они задумались, эти конные фельджандармы, они глядят исподлобья, будто ощупывая взглядами и прикидывая в уме, сколько же сил еще таится у этих людей, взятых в плен, но не побежденных. Не побежденных! Потому так выразительны их лица, полные скорбного достоинства, потому идут они, теснясь плечом к плечу, и впереди, поддерживая щупленького, всего в бинтах красноармейца, идет младший командир. Под недобрыми взглядами солдат в стальных касках он словно бы чувствует себя по-прежнему в ответе за этих парней, стриженных под машинку, за своих бойцов первого года службы. Куда же ведет их лесной проселок? На пыльный плац, откуда ближайшей ночью, забросав шинелями колючую проволоку, кинутся они по кустам, и потом в степях Украины, в Белорусском Полесье будет греметь о них партизанская слава? Или на том же плацу ударит коротко автомат эсэсовца, и припадет к земле, дрогнет в последний раз истерзанное ранами, измученное голодом юное тело... А может быть, отсюда, с этой вязкой лесной дороги, истолченной конскими копытами, начинается их крестный путь на Голгофу через Освенцим и Бухенвальд?

Впервые увидев на фотографии этих молодых ребят в гимнастерках с петлицами, я подумал о нашей соседке по дому в подмосковном поселке Ильинское, бывшей учительнице русского языка Татьяне Кирилловне Брюховецкой. И прежде, бывая изредка в Ильинском, я встречал ее в узком проулке, где пахло повялыми грибами и за штакетником, на старых дачных участках привольно, как в лесу, стояли сосны. Она трудно доживала свой век. Расспросив обстоятельно о здоровье и о работе, она торопливо поправляла ломкие седые локоны под шалью из черного гипюра и напоследок спрашивала, заглядывая в таза:

– А моего Веню ты помнишь?

Ее сын погиб в сорок первом году. И она, старая одинокая женщина, видимо, томилась душой, тосковала втихомолку, страшась мысли о том, что после нее не останется на земле человека, который бы помнил о ее сыне. Помнил и знал, что был он коренаст, светловолос, с прямым взглядом голубых глаз, что любил клюквенный кисель, играл в футбол за люберецкий «Сельмаш» и над верхней губой у него сидела золотистая, как ячменное зерно, родинка.

В Красную Армию на действительную службу Вениамина и его товарищей провожали перед самой войной. Прощались с ними у бревенчатого здания поселкового Совета, окрашенного в светлую охру.

Призывники были нарядными. При галстуках, с новыми чемоданами и все как один в кепках с большими козырьками. Кепки просторно сидели на стриженых головах и сползали ежеминутно на уши. Почти у всех на пиджаках серебристо поблескивали значки ГТО второй степени. В то время, скупое на награды, эти значки носили, как ордена. Было много народа. Не переставая играл баян. Пели песни: про Катюшу, «Если завтра война...» и про то, что широка страна наша родная и нет для нас ни черных, ни цветных. Было весело, только глаза v матерей, когда двинулись все к платформе, вдруг стали мокрыми. И, забравшись уже в электричку, Веня высунулся в окно и подмигнул, помахав мне рукой и как бы намекая на известное нам обоим дело. За пару лет перед этим мы с одним другом младшего школьного возраста намыслили бежать в Испанию, но были пойманы той же ночью.

На другой день, повстречав Вениамина на берегу Пехорки, сонной речушки, заросшей желтыми купавами, я понял, что побег не остался тайной для соседей. Не говоря худого слова, Веня плотно ухватил курчавенький вихор и дернул его так, что искры посыпались из глаз. Прикидывая, как бы ловчее удариться в рев, я вдруг почувствовал, что рука его смягчилась. Осторожно, с неумелой ласковостью скользила она по волосам, словно водило этой рукой робко проглянувшее отцовское чувство. И он сказал негромко:

– Ничего, ничего...

Голубые глаза его сузились, потемнели. Он глядел за Пехорку, где на взгорье в блеске тихого солнечного утра стояло большое село и оранжевыми огнями горели окна в избах, где вдали над Москвой-рекой висел ажурный мост, будто связанный из тонкой сизой проволоки, и широкой волной, темно синея, скатывались за горизонт леса, но казалось, что глядел он еще дальше. Там, далеко-далеко, словно виделись ему дымное небо Испании, расколотые снарядами деревья в Каса дель Кампо, баррикады на улицах Университетского городка, плакаты с надписью «Но паса-ран!».

Мне кажется теперь, что сказал он тогда больше, чем два слова. Он, наверное, хотел сказать: «Ничего, братишка, ничего... Им все припомнится, все зачтется. Они разгружают бомбовозы над беззащитными городами, но целятся они в нас. Понимаешь? Мы стоим у них поперек горла. Эта фашистская свора рано или поздно кинется на нашу границу. Ну что ж, пусть только попробует».

Недавно я снова был в Ильинском. Пустынны заснеженные улицы, старые сосны за штакетником тихонько скрипят на ветру. И в один грустный миг, когда шел я узеньким проулочком, почудилось, будто я и есть тот последний на земле человек, который еще помнит о Вене Брюховецком.

Мы все, как цепями, связаны памятью о тех, кто не пришел с войны. Это святые цепи, они не в тягость. Важно только, чтобы не рухнуло, не порвалось, не сгинуло бесследно ни одно звено.

На снимке за спиной лейтенанта среди глыб развороченной земли лежит молодой боец. Кто он? В каком краю нашей Родины узнают его имя? Листок фотобумаги пронес сквозь годы мальчишеское лицо, искаженное страданием, а сам он давно ушел в луговые травы, в неяркие лесные цветы, в светлый сок берез. Но почему так щемит сердце, почему? И руки наперекор разуму тянутся поправить его запрокинутую голову...

А лейтенант в том первом бою на границе упал последним. Никто не скажет, сколько длился бой, но начался он на рассвете, в четыре часа утра. На орудийные выстрелы, на частое тявканье минометов, на сплошной адский огонь пограничники отвечали скупыми очередями из «максима» и прицельными залпами из трехлинейных винтовок.

  • В закладки
  • Вставить в блог
Представьтесь Facebook Google Twitter или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.

В 11-м номере читайте о видном государственном деятеле XIXвека графе Александре Христофоровиче Бенкендорфе, о жизни и творчестве замечательного режиссера Киры Муратовой, о друге Льва Толстого, хранительнице его наследия Софье Александровне Стахович, новый остросюжетный роман Екатерины Марковой «Плакальщица» и многое другое.



Виджет Архива Смены