Королевский сын

- Работаю вот, - голосом экскурсовода пояснил Павлик. - Стараюсь, мучаюсь, пишу. А ты все при гостях, все на народе? Не надоело, нет? Удивляешь ты меня, все время удивляешь.

Удивляю я его. Профессор. Труженик пера. Злость ударила в голову горячо и крепко, собрав в единый миг давешние обиды. Все ее учат, все, кто ни возьмись. Как будто несмышленыша какого-то. Как будто она способна лишь на то, чтобы покорно выслушивать их наставления. Тане захотелось Павлика обидеть. Не съязвить, не огрызнуться, а именно обидеть, стукнуть по больному. Тоже чтоб мучился. А то он чересчур уверенный и солидный. Как Мишка, проклятый бывший муж. Последние остатки благоразумия и жалости были начисто сметены воспоминанием об обеденном разговоре. Таня улыбнулась, посмотрела на Павлика весело и открыто.

- Слушай, а почему у тебя такое имя забавное? Павлик. Павел. Нет, все-таки! Павел - это что-то суровое, волевое. А ты весь как ручеек. И стиха у тебя такие вот... журчащие. Я даже могу объяснить, почему их в том журнале напечатали. Объяснить? Номер весь получился какой-то мрачный, военный. Вот они там и решили: а давайте поставим что-нибудь светленькое. Вот как раз светленькие стишки. Вот мы их и поставим. Так и было, верно?

Павлик молчал и улыбался растерянно. Таню это напугало.

- Ну, чего ты воды в рот набрал? Обиделся?

Но тут он замолчал основательно и надолго. Сцепил руки, улыбка слетела с лица.

- Будет дуться. У тебя довольно милые стихи. Один мне даже понравился. Про разлуку.

А он молчал по-прежнему. Нет, это детство какое-то. Просто детство. Таня вдруг тоже обиделась. Убивать весь вечер на выяснение отношений? Упрашивать, извиняться? Нет, она на это не пойдет. Рассорятся? Ну и пусть. Сам во всем виноват. Раз так - ладно. Она быстро поднялась со стула.

- Ну, я пошла.

Очень правильно, что дул ветер. Как раз под настроение. Настроение отвратное. Сначала она брела медленно, потом зашагала быстро, решительно, хотя сама не знала, куда. Будто в паутине переулков ей была ведома потаенная тропка, которая непременно должна вывести в теплый дом, к хорошим людям.

Ах, Павлик! Весь из себя невозмутимый и обидчивый. Конечно, она сморозила чушь, это ясно. Нельзя такие вещи говорить. И все-таки. Любил бы - простил. А он не любит. Слишком спокойный. Она не знала, как с другими. А с ней слишком. Господи, опять полезли эти слова. На душе сделалось по-девчоночьи обидно, ироничная женщина исчезла неведомо куда. Позвонить, что ли? Не буду звонить. Завтра. Послезавтра. А может быть, и сам. Если поймет. Но вряд ли.

А, вот куда вывела тропка! Конец бульвара, булыжный спуск, мастерская Бусыгина. Зайти, что ли, на огонек? Таня поколебалась и зашла. Здесь раньше часто собиралась их компания. Смешливая, безалаберная, без разбора и порядка, эта компания обладала одним счастливым свойством: в ее водовороте гасла любая обида. Раньше. А теперь все полезли в дела, в семейность, и хотя каждый старался показать себя в прежнем виде, но новая натура брала свое. Они все покрылись заботами, как рыба чешуей, как рыцарь стальными доспехами. В доспехах было здорово общаться с незнакомыми людьми, но с товарищами они мешали, прятали их друг от друга.

Не заперто - значит, дома. Петр Бусыгин стоял посередь мастерской, оглядывая на плечах неведомое диво - белую сорочку. Старый свитер, верный и безответный друг, был засунут между батареей и стопкой старых этюдов. Комната поражала какой-то неожиданной прибранностью и чистотой. Она сама себе удивлялась. Но хозяин, видно, полагал, что все это в порядке вещей. Был он очень пристойно выбрит и нес на себе запах парикмахерского шипра. Напоминал новогодний подарок.

- Или женишься? - с порога спросила Таня.

- О, кто пришел, кто пришел! - Бусыгин снял с дивана свою зимнее-летнюю кожанку я аккуратно повесил на крючок (в былые времена - метнул бы на подоконник, а если свалится, то пускай). - Откуда и зачем? Рассказывай мне все по порядку. Вообще опиши мне свою жизнь за минувший период. И не скрытничай. Скрытность не украшает женщину, а наоборот.

- Петька, не валяй дурака. - Таня сделала из обрывка газеты кулечек и закурила, стряхивая туда пепел. - Только вчера расстались. Или даже сегодня. Уже забыл?

- Не забыл, а соскучился. - Бусыгин был настроен на галантный лад, а значит, всякий разговор будет он переводить на свои неразделенные чувства. Ясное дело, в шутку.

- Остаток ночи у меня прошел в сладком тумане. Куда-то шел, чего-то пел. Пришел в себя только здесь, в любимой студии. Нашел проспект выставки и прочитал в нем каждую строчку. Все это время плакал навзрыд. От радости. И с горя. Выставка - хорошее дело, а ведь сколько их у меня быть могло! Человек стремится к лучшему, поняла? К снежным вершинам. Не ройте на его пути канавы, глупые люди, не возводите частокол. Быстрее дойдет, ручаюсь. Ну, подумал я об этом и тут же заснул. Будто ребенок. А проснулся и потащился в Измайлове. Переулок там есть один симпатичный. Старый такой. И тянет он меня, и ноет, и стреляет. Как зуб. Ну, сделал я этюд, слава богу. Желаешь - взгляни.

По необъяснимым законам психических движений, глядя на веселого и спокойного Бусыгина, Тане вновь сделалось жалко себя и Павлика, и взяла злость на них обоих. Как он сейчас мучается за свои стихи... В отместку Таня здорово раскритиковала бусыгинский этюд, хотя был он не так уж плох. Петр огорчился, но виду не подал.

- Ничего ты не понимаешь. Самый обыкновенный похмельный этюд. Запишешь потом в мемуарах, что был он написан сразу после выставки. Непосредственно на другой день. И что неутомимый художник-творец никогда не засыпал в Петре Бусыгине. А тлел в нем, и горел в нем, и пылал вовсю. И чем дальше, тем пуще, поняла? Кто тебя вчера провожал-то?