Кони

Старшина засмеялся, улыбнулся ефрейтор-шофер.

Петрухин вспомнил о своей Наде: вот бы здорово привезти ее сюда сразу с собой, здесь и свадьбу справить, вон под тем вулканом! Подумал: надо написать письмо сегодня же вечером и обо всем, чтобы зябко, жутко ей стало в прекрасном городе Калуге.

Машина скатилась с холма, понеслась навстречу морю, у самой воды круто повернула и зашуршала, засквозила по твердому, укатанному прибоем песку.

- Наш асфальт! - крикнул старшина.

Справа шипел пеной прибой, и брызги стучали в брезент машины; слева вздымался желтый, глинистый обрыв, - над ним громоздилась сопка, белая от цветущих лиан. Впереди на желтом обрыве проступил стеклянно-голубой, призрачный шлейф. С каждой минутой он плотнел, овеществлялся, вытягивался ввысь. «Водопад!» - чуть не крикнул Петрухин, вдруг поняв, что это такое. А водопад уже гремел, сиял, рушил в камни длинные, напряженные потоки, и воздух вокруг него был насыщен водяной пылью.

Ефрейтор остановил машину, показывая водопад, потом подвел ее еще ближе - так, что страшно было глянуть вверх. Когда отпотело ветровое стекло и на лица, на руки им насеялась влага, он развернул машину и повел по крутому подъему в тесный распадок. Курильский «асфальт» кончился.

Машина лезла в небо, задыхалась, всхлипывала. Хотелось уцепиться за скобу, закрыть глаза: сразу от колес проваливалось ущелье, в сумерках на дне играл камнями ручей.

Выползли на зеленый горб сопки, небо качнулось вверх, земля обозначилась в стеклах, и шофер выключил газ: перегрелся мотор. Выпрыгнули, размяли ноги, отошли подальше от горячей машины, огляделись.

- Ай-а-ай... - вздохнул Петрухин.

За гладкими, одетыми в курильский бамбук сопками, кажется, совсем рядом, дыбился в облака рыжий бок вулкана. Застывшими дымками чадили фумаролы, чувствовался запах серы, тревоги. Внизу мерцало море, на нем лежали, плавали призрачные голубые конусы других, соседних вулканов. Взлеты, падения, неясные дымы, перепады красок и теней - и надо всем невообразимо распахнувшееся вселенское небо. Это был край земли, здесь она трудно встречалась с океаном.

Петрухин вздрогнул, когда рядом остро крикнул ефрейтор:

- Кони!

- Что такое?..

- Вон под той сопкой, в бамбучнике - кони.

- Дикие, - сказал Манасюк. - Здесь их много. Иногда мы охотимся. Мясо хорошее. Хотите, спугнем, погоняемся?

Сели в машину, поехали по зеленым покатым холмам, приминая жесткий, посверкивающий листьями бамбук, к подножию вулкана, где пасся табун диких коней.

На заставу возвращались в сумерках, молчали, устав за длинный, тряский день, и Петрухин думал: написать Наде или нет? Рассказать о сегодняшнем дне, море, острове, чтобы... Нет, письмо он, пожалуй, не пошлет. Надю он видел всего один раз на Тверском бульваре, когда бродил по Москве, ожидая назначения. Узнал, что она из Калуги, работает учительницей, в Москву приехала в гости к тете. Поболтали о погоде и кино, познакомились, и только он хотел пригласить ее в шашлычную «Эльбрус», к Наде подошла толстая женщина с белым зонтом, в белых перчатках. Надя смутилась, тетя взяла ее под руку, а на Петрухина посмотрела так, будто он матерно выругался; они ушли к Никитским воротам.

Петрухин не успел узнать Надиного адреса. Конечно, можно на гороно написать - в Калуге найдут. И написал в самолете. Но пока он не отослал, смелости не хватило, скажет еще: «Вот привязался друг курильский!» Осталось письмо в дневнике. Поиздевался над собой, обозвал себя мальчишкой. А сейчас вот, после тяжкого дня, когда бредом накалена голова, Петрухин опять думает о Наде.

Он обошел заставу, проверил часовых, поужинал в столовой, сыграл партию в шахматы с Манасюком. Долго смотрел, как солдат кормил сторожевых собак. Искупался в море, выпил кофе прямо из термоса на берегу. Только потом пришел к себе.

На столе лежал дневник. Каждый вечер он что-нибудь записывал в него: это была его давняя, школьная привычка. Он сел на стул, взял перо, на чистом листе обозначил число и месяц. Начал писать: