Коммунист

«На протяжении столетий люди боролись за хлеб, случалось, что воевали и погибали, так и не наевшись досыта. Да и Гитлер ринулся на нас, рассчитывая захватить в России несметные богатства, прежде всего хлеб. И мы воюем за хлеб, воюем против голода и нищеты...»

А однажды он признался:

«Я двадцать четыре часа в сутки занят пшеницей. У меня нет других мыслей, кроме мысли о селекции. Даже во сне я вижу делянки. Если бы это было возможно, то я бы и «Бежин луг» Тургенева засеял пшеницей»...

Дед умер чуть раньше, чем расстреляли внука Генку. В смерти своей по-своему видел немощный уже казак исход нашествия и в неотправленном письме просил:

«Мое любо дитя, молись богу, и он поможет вам разбить супостата...»

Сердце болело, не имея на то права. А чье сердце болит по праву? Особенно если возвращаешься к одной и той же мысли:

«Чтобы вывести новую пшеницу, селекционеру нужны годы, а может, и десятилетия упорного труда, сотни тысяч, а то и миллионы проверок. Селекционер должен выполнить три условия: посвятить пшенице всю жизнь, работать на одном месте, жить долго...»

И наконец радость. Придя домой, он сказал:

– Сегодня я видел новую пшеницу. Назовем ее « безостой-1».

За 12 первых лет испытаний новая пшеница превысила по урожаю широко распространенную тогда «новоукраинку» на одну треть. И это в пору, когда Кубань мечтала о среднем 17-центнерном урожае. О 100 пудах с гектара. А на Пржевальском орошаемом сортоучастке в Киргизии «безостая-1» достигла показателя 80,1 центнера. В одном из опытов еще больше – 95.

Таких триумфальных успехов ни у одной пшеницы не было за всю историю государственного сортоиспытания.

Радовало и то, что большие намолоты здесь сочетались с высокими мукомольными и хлебопекарными качествами. Эти признаки прежде не удавалось совместить даже в самых лучших озимых пшеницах Западной Европы и Америки. Вот почему «безостая-1», в которой текла «пшеничная кровь» всех континентов, очень быстро заняла миллионы и миллионы гектаров и у нас в стране и за рубежом.

...А если бы не было тех сумочек в повозке среди беженцев или разгромили переправу «юнкерсы»? Если бы не было тех исходных форм, что терпеливо собирал по свету Вавилов и бережно хранил? Насколько беднее были бы мы сегодня... Да, да, и сегодня!

«Вот уже тридцать четыре года я работаю с озимой пшеницей, – писал потом Лукьяненко в «Известиях», – иду навстречу своей мечте – создать сорт, не болеющий ржавчиной, не полегающий, дающий человеку по семидесяти – восьмидесяти центнеров зерна с гектара... В каждом из тридцати сортов, которые я создал, есть какие-то качества того будущего сорта, о котором я мечтаю. Например, «безостая-1» не болеет ржавчиной, дает урожай в пятьдесят центнеров с гектара. Но мечта – это тоже не что-то застывшее. Она тоже меняется... Во имя этого хочется отдать все силы и знания».

Людская молва несла вести о работах «пшеничного батьки» на тысячеверстные расстояния. Стоило появиться газетной заметке или сообщению о любой новинке на агрономическом семинаре, как начинались звонки, шли телеграммы, письма с просьбой дать хоть килограмм семян. У институтского порога его встречали ежедневно ходоки из-за тридевяти земель.

И это огорчало. Кто-кто, а он знал, что чудес в селекции не бывает. Присягать на верность лишь одному сорту – значит рисковать, рисковать и еще раз рисковать. Полностью раскрыть свои достоинства сорт способен только в зоне, для которой он создан. Зона эта может быть обширной, но отнюдь не безграничной.

Его беспокоила и система организации самого семеноводства. Сорт, невесть куда попавший после 7 – 10 пересевов, оказывался засоренным самыми неожиданными примесями, скудел и компрометировал себя. Выход здесь единственный – суперэлита, полученная из института, должна дать элиту, затем семена первой репродукции... То, что именуется семенами третьей репродукции, должно быть товарным хлебом, отправляться на элеватор и размалываться. Чистоту нее сорта обновлять и хранить смогут лишь научные учреждения.

Говорил ли он об этом? Да, говорил все чаще, все настойчивей. Но его не слушали, популярностью своих пшениц автор уже не мог управлять. Так было не только с ним и никогда к добру не приводило.

Старший брат прислал письмо из Ивановки:

«Здравствуй, Павлуша! Получил твое письмо. Да неужели это на самом деле старость? Просто не хочется верить тому, что жизнь уже прожита, и память притупляется, и физические силы постепенно угасают. Сегодня ты почти всю ночь мне снился. Нехорошо. Хоронил тебя... и прочие процедуры, связанные с этим. Имей в виду, что если в энергетике, скажем, быть профаном академику неудобно, то в вопросах собственного здоровья быть профаном недопустимо...»