Когда народ восстал…

Пленный опустился на колени. Его молодое, свежее лицо было бледно, на лбу выступил пот, губы и часть подбородка выпачканы чем-то красным, так, словно он поспешно красился. Глаз его был закрыт повязкой, на правой щеке багровело пятно, похожее на след губной помады.

Его подружка сидела на корточках у стены, полненькая симпатичная девушка в пурпурном платье. Она тихо всхлипывала.

Когда юноша встал перед майором на колени, лицо его выражало презрение. Весь его вид говорил, что он скорее даст растерзать себя на куски, чем скажет хотя бы слово.

Майор взял наши удостоверения представителей прессы, и я спросил себя, неужели и мне придется встать на колени перед этой образиной в американской военной форме.

Я вспомнил о панике, охватившей меня в прошлую ночь, о не поддающейся описанию полуночной тьме Манагуа, когда мы возвращались, вспомнил о длинных пустых улицах, на которые мы выбирались, чтобы осмотреться. Пальба, казалось, была повсюду – кроме того места, где мы как раз находились. Звук был такой, будто огромные куски жаркого шлепались на сковородку с раскаленным жиром.

На улице, приблизительно в 500 метрах от нас, горел большой желтый автобус – такие обычно развозят школьников, – и огромные шары прожорливого пламени с треском вырывались из масляной, оранжево-черной массы. Некоторые машины были перевернуты, другие сцеплены между собой, двери распахнуты; пахло горящим винилом и паленой обивкой. Противоударные ветровые стекла лопались со звоном, кузова корежились и плавились.

Несколько мужчин и подростков стояли на выступе стены, с которого они могли обозревать улицу. Дверь позади них вела в таверну, где продавалось пиво «Виктория». Я подобрался к ним и спросил по-испански, как все это произошло. Ответ дал мужчина средних лет, который представился как зубной врач.

«Люди сделали это», – сказал он. «Когда? Зачем?» – спросил я.

Его лицо словно пожелтело на мгновение, глаза, казалось, расширились, раскрытая ладонь обратилась к огню, как бы желая схватить смоляной факел:

«Потому что мы не хотим этого проклятого правительства, – закричал он мне, – и об этом ты должен рассказать у себя там!»

«Вы просто великолепно сложены. – Майор шутил так, будто бы обращался к своему псу. – С вашими габаритами вы представляете превосходную мишень».

Он вернул мне мой паспорт.

Я встал за деревьями, растущими по одну сторону барака, потом, согнувшись, прошел к патрульным машинам; в это время Сьюзен фотографировала мужчин и женщин, которых обыскивали на дороге. Вид женщин в платьях из светлого хлопка, со сцепленными на затылке руками, плотно притиснутых одна к другой, вызвал в памяти то раннее утро, когда в предместье я увидал первого мертвого в Никарагуа.

Позади нас толпились люди, они уставились на юношу, который лежал в палисаднике перед лачугой, вытянув руки. Он лежал скорчившись и был похож на только что забитого кролика.

Он угодил в темноте под перекрестный огонь. Никто из стоящих вокруг не мог с уверенностью сказать, был ли он сандинистом или только одним из «мучачос», сочувствующих им.

Его серое лицо казалось незадетым, только тело было растерзано. Лужа крови...

Тело мертвого юноши не идет у меня из памяти – как и многие другие, которые были разодраны в клочья или сожжены до костей. Лица, похоже, были искажены гримасой боли и негодования, и они были исполнены скорби.

Незнакомые люди на улицах с готовностью описывали нам ход борьбы в отдельных районах города. Один из них сказал, глядя на обуглившийся труп: «Ядумаю, твоему президенту Картеру следовало бы посмотреть на этого парня». Я помню двух добровольцев из Красного Креста, которые по дороге в Леон были разорваны на куски пулеметными очередями национальной гвардии в своей машине с понятным для всех знаком. Я вспоминаю об этом и чувствую себя больным от горя и гнева.

Колонель Балле Салинас, шеф полиции центральной тюрьмы в Манагуа, сидел в своем маленьком, ярко освещенном бюро и пускал сигарный дым в лица посетителей и доносчиков. Обвисшие плечи делали его похожим на вулкан Момотомба.

Колонель носил усы а ля Панчо Вилья, кончики усов уныло смотрели вниз. Во рту у него поблескивали золотые пломбы, бакенбарды отдавали легкой сединой. Позади него висел огромный, от пола до потолка, фотопортрет генерала Сомосы: представительная, элегантная фигура с бородкой. Генерал омерзительно ухмылялся из своего обрамления.