Когда народ восстал…

В одном из углов комнаты между бело-синими флагами стояла двухстволка. У чернокожего мальчика-рассыльного за поясом по-пиратски торчал револьвер. Когда я сказал, что я журналист и хотел бы видеть политических заключенных, лицо колонеля застыло, теперь он выглядел как переводная картинка. Он взял меня на прицел между большими пальцами: «Если б только у нас были такие заключенные, дружище! Но у нас свободная страна, черт побери, и мы не держим в тюрьмах этих проклятых политических! У нас там только пьяницы и воры».

Меня вытолкали наружу, в ужасающую жару приемных и двориков, где в ожидании толпились женщины, пришедшие справиться о своих мужьях и сыновьях.

Народ ненавидит гвардейцев, ибо они являют собой армию наемных убийц, которые без церемоний «убирают» бедняков, да и богатых тоже, если подворачивается удобный случай. Многие солдаты национальной гвардии – в прошлом непревзойденные «спецы» с солидным тюремным стажем, торговцы наркотиками и наркоманы, сутенеры и мошенники. Выходцы из бедных слоев, они стали теперь обладателями кругленькой суммы в банке и «мерседеса». Они презирают всякое живое существо, за исключением разве что пары лошадей.

В Соединенных Штатах и в зоне Панамского канала их вымуштровали, превратив в элиту убийц. Они заставляют становиться на колени каждого, кто попадается им в руки, и наслаждаются, видя, как их жертву бросает в пот от ужаса.

Двигаясь по пустынным улицам Леона, мы на мгновение укрылись в здании Красного Креста. Переговаривались тихо. Взрывы бомб и выстрелы раздавались, казалось, где-то в отдалении, но не прекращались: пульс гражданской войны. Вскоре мы уже покинули свое укрытие и по дорожкам, вдоль которых росли желтые лилии, по улицам, усеянным осколками стекла, начали пробираться к школе, в которой испанские священники занимались лишившимися крова.

В Типитапа детей поднимали в половине пятого утра и сажали в грузовик. Они несли горшочки с едой и мачете. Лоб и шею они обматывали носовыми платками, на некоторых были бейсбольные шапочки, отчего они выглядели как французы из иностранного легиона. Им было лет по 10 – 12. Они ездили пропалывать хлопковые плантации, работая до 14 часов. Потом некоторые из них Шли в школу.

На большей части домов красной и черной краской были написаны лозунги, поносящие диктатора. На углу одной из улиц мальчишки хором пели «Народ и повстанцы едины». Пение замолкло, когда подкатили «джипы» национальной гвардии. Мальчишки разбежались ло домам, но вскоре опять возвратились, чтобы соорудить баррикаду из булыжников. Они швыряли петарды и поджигали автопокрышки на перекрестках, повторяя хором: «Patria о Muer-te...» – «Родина или смерть...»

Скандировавшие требовали от диктатора, его семьи и сподвижников предстать перед судом народа или убраться из Никарагуа Следующим же самолетом, когда внезапно с ближайшего уличного угла донесся крик: «AM viene la guar-dial» – «Гвардейцы идут!» Меня толкнула какая-то женщина, и я вдруг забыл предупреждения друзей, говоривших, что бегать не надо, впал в панику и помчался вниз по улице, пока не наткнулся на открытую дверь и чьи-то руки не втащили меня в подъезд. Деревянную дверь закрыли на засов, и я почувствовал себя в надежном укрытии. Кто-то ухватил меня за запястье и сжал до боли, потом человек посветил мне в лицо зажженной спичкой и сказал: «Вы должны написать об этом, потому что это крик, раздающийся над всей Никарагуа: «Ahi viene la guardia!» – «Гвардейцы идут!»

«Как говорим мы в Никарагуа: здесь твой дом, и ты знаешь путь, ведущий сюда». Марко, поэт, улыбнулся, приветствуя меня. Он провел меня вверх по лестнице в мастерскую.

Было 10 часов утра. Марко протянул мне шотландское виски и" показал отверстия в стенах, оставленные осколками крупнокалиберных снарядов.

Марко не пил. У него было скверно с нервами. Он уже чересчур долго находился в зоне обстрела. Сегодня сложно писать, говорил он. Он семь раз был в тюрьме, где каждый раз его пытали. Внизу за обеденным столом его дети играли со своими друзьями, среди цветущих растений и стихов, заключенных в рамки и развешанных на стенах. Когда я спросил его, не хочет ли он покинуть Никарагуа, Марко кротко улыбнулся: «Мой род тысячелетиями жил здесь, и я останусь здесь». Он только вот в ближайшее время переместит мастерскую пониже, чтобы уйти из простреливаемой зоны.

Министр туризма был бледен. Синий с белым костюм, воротничок рубашки далеко отстоит от шеи, повязанной темно-синим платком... Он напоминал мальчика в матросском костюмчике, который вот-вот отправится в большой поход. Весь вечер он сидел в фойе отеля «Интерконтиненталь», медленно напивался и плакал оттого, что его дети находились в поместье за сорок километров отсюда, отделенные от города перекрытыми дорогами и местами, где шли бои.

По-английски он не говорил. И по-французски тоже. За всю жизнь он не сделал ничего собственными руками, но был однажды министром труда.

Он был так пьян, что пускал слюни и подолгу торчал в туалете. Я должен был провести с ним ночь в фойе, но спустя два дня, когда ход борьбы изменился в пользу сторонников Сомосы и я увидел его за завтраком вместе с какой-то красивой девушкой, он меня не узнал.

«Мы победим», – произнес молодой боец фронта Сандино. У него почти полностью оторвало стопу ручной гранатой, которую он пытался отпихнуть ногой во время боев при Пенас Бланкас. Он казался слабым и опечаленным, боль придавала его взгляду выражение отрешенности. Он, запинаясь, но понятно говорил по-английски, потому что около пятнадцати лет жил у бухты в Сан-Франциско.

По пути из отеля в кварталы, разрушенные землетрясением 1972 года, мы слышали мелодии из «Saturday Night Fever», доносившиеся из потонувших в бурьяне домов. В правительственных коммюнике, которыми были забиты почтовые ящики, говорилось, что национальная гвардия сражается во имя сохранения республики и христианской веры. В тот воскресный полдень некоторые кварталы Леона выглядели, как города Рура в конце второй мировой войны: обрушившиеся стены домов, раздробленные балки, сгоревшие автомобили, белые флаги, гильзы и осколки стекла.

Зрелище беспредельной пустоты: бледные, молчаливые люди в дверных проемах, делающие знаки прохожим, призывая укрыться тут или там. Они принимали нас, поили водой или лимонадом; снаружи пули ударяли в стены домов. Они показывали нам осколки снарядов и гильзы, подобранные на улице. В прохладных, темных домах мы вместе испытывали страх...

Хозяева лавок и владельцы домов были нашими проводниками и друзьями; они вели нас от подъезда к подъезду, от одного угла улицы к другому. Они подавали нам знаки и подбадривающе кивали – как родители, которые следят за первыми шагами своего ребенка. Все боялись, что внезапно могут появиться солдаты национальной гвардии.

В то воскресенье в Леоне мы не встретили ни одного сандиниста, ни мертвого, ни живого. В колониального стиля доме мать троих взрослых сыновей села за швейную машинку и прикрепила мне белый флаг к маленькому древку; а в фотоателье рядом с рыночной площадью мы, примостившись между портретами мисс Никарагуа, фотографиями выпускных классов и юпитерами, пили, словно на пляже, кока-колу. Было слышно, как снаружи пулеметы обмениваются любезностями.

В столовой одной из школ испанский священник велел приготовить для нас картофель фри и предложил лимонад. Потом он показал нам оболочку американского снаряда, который был так велик, что пробил стену убежища, – в обычное время здесь размещался детский сад... Позднее священник и монахиня вывезли нас из города на автобусе «фольксваген», увешанном белыми полотнищами. Мы проехали полдороги, до церкви, дальше они ехать побоялись.