Хочу вам сказать…

Но от новой, даже аналогичной беды жалость не предохранит. Тут только анализ – трезвый, объективный, порой, увы, болезненный анализ. Хочешь научиться играть в шахматы – досконально разбирай именно проигранные партии.

Ну, вот хотя бы сейчас. Ведь это Лере только кажется, что соседка ответила ей злом на добро. Нет, ответила злом на зло. «Хотела пристроить мне своего сына-полудебила» – как жестоко и едко сказано о горе матери, о несчастье, которое исправить нельзя. Понимаю, это Лера говорит мне, а не соседке. Но ведь отношение такое существует, существовало и наверняка в какой-нибудь мелочи прорвалось. Лера походя ковырнула чужую боль, соседка в ответ постаралась ужалить покрепче. Теперь Лера пишет,

что не умеет осадить сволочь, и жалеет об этом. Вот и пошел разрастаться ком злобы, затеялся бой, в котором победителя не будет...

«...Под утро, в полуобморочном состоянии, неузнаваемая от слез, свалилась, но так и не могла спать. Дождалась восьми часов, пошла в фабком. Я не знала за собой вины, но уже ждала от людей чего угодно. Разумеется, все оказалось выдумкой. Спасибо секретарю парткома Приваловой, успокоила меня. Я почувствовала поддержку, стала смотреть чуть смелее на людей. Редактор газеты, видно, тоже пожалел, сказал, что я могу печататься снова. Но со своей старой репутацией я не могла идти к людям от имени газеты – сначала я должна была вернуть себе человеческое достоинство. Доработалась до того, что попала рукой в станок, и опять пожалели, перевели временно на легкую работу. Но тогда я уже была не одна: девушка-пианистка, подруга детства. вновь одарила меня своей дружбой. Я приходила в ее уютную комнату, и она играла мне.

Через пять месяцев я, немного окрепшая, вернулась в цех. Хотя находились еще такие, что походя меня оскорбляли, я чувствовала, что рождаюсь вновь, совсем другим человеком. Я не могла идти еще к Марии Николаевне и писать в газету, но айсберг внутри меня таял. Все происшедшее казалось далеким, случившимся не со мной, а с какой-то другой глупой девчонкой. Я была одна, но одиночество не страшило. Возилась с детьми, своими и чужими, много читала классиков, писала без конца.

Что-то случилось со мной небывалое, таинственное. Я стала вдруг сильнее себя, сильнее своих болезней, сильнее оскорблений и сплетен. А потом вдруг будто небо разверзлось, будто удар молнии поразил – поняла. Стала работать, как десять лошадей. Сначала стиснув зубы, боясь упасть, потом привыкла, "только еще мучил страх, что тот хулиган вернется и исполнит свое обещание – убьет. Постепенно и страх прошел, только думала: не смерть страшна, а отвратительно умирать по воле и от руки негодяя. И вина перед детьми не давала покоя – я накуролесила в жизни, а им оставаться сиротами. И считала дни до его приезда...

А приехал – не моргнула глазом. Ушло все. исчез и он. Написала юмореску, отнесла в газету. Напечатали. Думала, увижу, заплачу. Нет. будто онемела. ушла на кухню, прижала к лицу страницу и сидела, как каменная. Только шептала: «Моя газета...»

Летом пошла к Марии Николаевне. Сочла себя вправе и па это. Она встретила меня так, что внутри все заплакало, запело: «Мама!» Она приказала мне идти учиться, и я пошла, поступила в текстильный техникум, хоть и не верила, что поступлю. Мария Николаевна стала опять другом для меня. Это так важно, когда кто-то верит в тебя сильнее, чем веришь ты сам. И слово «мама» снова зазвучало сначала в моих дневниках, потом надписью на подарке... Она не очень здорова, и когда ей бывает больно, я готова отдать многое, чтобы принять эту боль на себя. Я так остро чувствую свою любовь к ней, что иногда становится страшно, горечь подступает невыносимая: почему я не могла так любить свою родную маму? А ведь было же время, когда я ее любила так же, HQ-она сама убила эту любовь. Когда плачут дети на могилах своих матерей, я завидую им, потому что не могу плакать о маме. Во мне осталась только жалость: жаль ее неудавшейся жизни... Она и брата искалечила. Из него получился алкоголик. Ему 22 года, а он уже конченый человек. Привез из Хабаровска женщину, мать двоих детей. Ей тоже 22 года, она влюбилась в него без памяти, бросилась за ним, а здесь стала ненужной. Уехал к отцу, обманув нас обеих, и уже восьмой месяц она здесь, стала мне сестрой – вместо брата. Трудная сестренка, друзья возмущаются: брось, мол. с ней возиться, но я же вижу, что у нее хорошая душа, а лихорадочные поиски личного счастья – так мы все его хотим...

Я перескочила через два года в своем рассказе. Итак, я поступила в техникум, стала понемногу печататься. Почти каждый новый мой день – победа! Трудно, здоровье подорвано, но у меня есть друзья и Мама. Значит, пока эти люди рядом, я все могу. Через полгода получу диплом и тогда сделаю все, чтобы поступить в университет. Недавно в газете опубликована подборка стихов – это мой праздник.

Сбылась давняя мечта – я начала читать стихи со сцены. Было страшно выйти навстречу людям, которые слышали обо мне столько гадостей. но вышла, увидела, что людям интересно то, что я читаю, – и страх прошел. Вере, своей горе-снохе, смогла помочь. Она получила комнатенку, привезла детей. И еще много-много всего хорошего, радостного, доброго случается каждый день.

Иногда думаю: неужели же это я, недавний гадкий утенок, живу так счастливо и полно? Дети подросли, непростые, но хорошие, пока мы друзья с ними. Только бы хватило сил и дальше идти к своей цели, только бы всегда были рядом мои друзья, только бы чувствовать, что я нужна людям. Как я угадала вниз – я написала подробно. А как вернулась к людям – этого не рассказать враз, это не единичное событие. Это шло изо дня в день, достигалось терпением и трудом, победами над страхом, болезнями, слабостью, отчаянием. Теперь уже я стала собой до конца, пройдя через грань, когда прошлое, не имея больше права на существование, умерло, и на развалинах его началась другая жизнь.

Вот, пожалуй, и все. История окончена, по крайней мере на сегодняшний день. Не пойму одного – почему не отправила Вам письма, когда мне нужна была помощь, когда мне было страшно жить? Да и теперь пишу снова – зачем? Тогда вроде гордость мешала – я хотела выбраться сама, без посторонней помощи. А теперь, когда все позади, просто захотелось рассказать, .мне нужно это. Именно Ваше слово нужно в ответ. Рано или поздно, ко мне приходит что-то свое, единственное. Мария Николаевна. Мама. И журналистика – раз и навсегда. Я хочу делать то же. что делаете Вы. Писать о том. что считаю правильным и важным, становиться необходимым кому-то. Не ради себя, а ради другого человека. Люди делали мне много зла, но раз я живу сейчас и радуюсь жизни, и люблю, и пишу, значит, все-таки добро сильнее. И я в долгу у всех, кто мне помог. А отдать долг смогу только тогда, когда стану настоящим журналистом.

Прошу Вас, ответьте мне! Теперь уже не нужно спешить на помощь, я все выдержала сама. Просто Вы один из тех людей, которым я очень верю».

Вероятно, все нормальные люди даже в страшной сказке предпочитают счастливый конец. Мы с автором письма не исключение. Но давайте не будем предаваться торопливому оптимизму и спокойно проанализируем предложенный Лерой промежуточный «хеппи-энд».

О друзьях и любви говорить вряд ли стоит. Во-первых, об этом Лера написала слишком кратко. А во-вторых, любовь при всем своем могуществе не палочка-выручалочка, не Емелина щука, по велению которой любые хотения тут же исполняются сами собой. Она, скорее, мощный катализатор, резко ускоряющий движение всех наших благих дел. Но чтобы любовь трудилась не вхолостую, необходимы эти самые дела. Поэтому поговорим о работе, о желанной профессии, которая, как правило, не светит так ярко, как любовь, но зато – опять-таки в отличие от любви – верно сопровождает нас всю жизнь.

Выйдет ли из автора письма журналист? Разумеется, настоящий журналист, а не унылый газетный работник. Я почти убежден – выйдет.

У Леры есть чувство стиля, есть слово, а без этого нельзя, как каменщику невозможно без кирпича. Есть совесть – главный рабочий инструмент журналиста. Есть яростная тяга к любимому ремеслу: доказательством тому не столько возвышенные слова о профессии – на декларации все мы мастера, – сколько количество вдохновенно и ответственно исписанных страниц. Пока я думал над этим письмом, Лера прислала еще четыре, каждое на несколько тетрадок – и ни следа торопливости, необязательности, душевной халтуры. И наконец, прожитая Лерой тяжелейшая жизнь, полная ошибок, страданий и кошмаров – прекрасная профессиональная школа. Ибо то, что инженера или шофера гнет и корежит, журналиста учит – помогает понять чужую заботу, чужую боль, тайные закономерности чужой жизни.

Пожалуй, у Леры есть все, чтобы стать настоящим журналистом. А, как показывает практика, именно любимая работа в наитруднейшие моменты жизни часто оказывается нашим непотопляемым поплавком, драгоценным запасным парашютом. Попросту – помогает выстоять и выжить. Поэтому Лерина уверенность в том, что впереди у нее достаточно солнечно, кажется мне не самозаклинанием слабого человека, а продуманным и трезвым выводом из реальных жизненных обстоятельств.

А закончить этот странноватый комментарий к человеческой судьбе мне хотелось бы словами самой Леры – словами горькими и самоотверженными:

«Если будете писать обо мне. очень прошу Вас, напишите то, чего я не сумела: как это страшно. Не бойтесь ударить меня, пусть моя судьба спасет кого-то. Я не хочу, тысячу раз не хочу, чтобы кто-то где-то когда-то повторил меня. Не хочу!»