Василию Ромадину шестьдесят три года. Но больше пятидесяти ему не дают. Кряжистый и могучий, в сто восемьдесят шесть сантиметров ростом, с железными мускулами, которые шарами вздуваются в узких рукавах гимнастерки, он смотрит на меня молодым, ясным взглядом из-под нависших клочковатых бровей. Загорелый лоб его пересечен шрамом-памяткой, оставленной ему офицером немецких улан под Молодеч-но в 1915 году.

Повидал Ромадин немецких захватчиков и на боевых полях в 1914 году, и в родных станицах в 1918 году во время немецкой оккупации, когда враги, как голодные волки, рыскали по Дону в поисках не воинской славы, а казачьего добра — сала, яиц, масла, кур и хлеба.

И вот опять нахлынула жадная гитлеровская мразь на донские степи. Режет, жжет, убивает и грабит.

— Хуже скота на свете нет, чем этот самый фашист, — говорит Ромадин, с ненавистью кривя губы. — На войне, конечно, всякий человек зол должен быть, без этого и воевать нельзя. Но злость у человека человечья должна быть. А у фашиста и злость машинная, как он сам машина. Души у него нет и никогда не было. Один собачий дух в середине, а вместо сердца гнилушка вставлена. Вот он и лютует и все больше любит над слабым полютовать. Над старцем, над бабой, над ребенком. Потому что в корне труслив он. Сильного боится. Вот хоть бы сейчас. Воюет хорошо, только пока за своими чугунными зверюгами идет, за танками, так, чтоб ему безопасно было, чтоб шкуру его другие оберегали. А как только машина застопорит, так из него храбрость и выходит. И еще палку он обожает. Вот когда его лейтенанты в спину сапогом тычут да дулом пистолета по зубам приправляют, так он в бой идет. А без этого ни-ни. Если офицеров из ихней армии убрать, так армии через неделю не будет, по домам разбежится. А что до ихних офицеров, то уж это действительно дрессированные. Так раньше у нас баре собак на драку натаскивали. Кроме драки, офицеры эти ни к чему способности не имеют. Их всех, фашистских вояк, перевести надо, чтобы и на земле больше не было. Тогда только народы жить станут.

Не думал Василий Ромадин, что еще раз за свою большую жизнь придется ему скрестить клинок с немцами. Жил он мирно и разумно в своей станице, уважаемый всем казачеством, был председателем сельского Совета. За отличную работу свою на полях награжден был, помимо боевого ордена, полученного в гражданскую войну, трудовым отличием. И радовался, глядя, как цветет и богатеет родная станица, как с каждым годом крепнет казачья трудовая семья.

Сам он старого казачьего рода. С незапамятных времен пришли его предки на Дон искать воли и счастья. Честный казачий род вывели на Дону Ромадины. Рожали здоровых молодцов, ловких на труд и сильных в бою. Женщины в ромадинском роду были, как на подбор, красавицы. Взглянешь и глаза прищуришь: слепит молодая сила и красота казачки.

И не знали позора ромадинские клинки, что переходили в роду от отца к сыну и обнажались только за Родину, за правое дело.

Но пришла снова нежданная гроза. Пришла с запада на донские поля. Гнусно запахло над полями фашистским духом, заглушая радостные ароматы цветов и полевых трав.

И встало казачество, как в былые годы, по сполоху, поголовно, на защиту родного Дона. Уздаются кони, точатся клинки, набиваются в патронташи патроны. От малого до старого встают казаки. И сложил Василий Ромадин в хате сельсовета свои записные книжки и учебники агрономии, сходил на могилу своей старухи, поклонился, взял горстку жаркой донской земли и опоясался клинком. В добровольческой казачьей дивизии стал Василий Ромадин командиром сотни. Мог бы и полком командовать, да давно отошел от военного дела. В боях наверстает.

Стоит на поле за Доном сформированный казачий полк, ждет отправки в бой. Уже слышно, как вдалеке у Цымлы громыхают тяжелые пушки. Идет там смертельный бой за Родину. Степной ветер колышет кисти и тяжелый алый шелк нового знамени, сшитого с любовью руками казачек для отцов, мужей и братьев, идущих в смертный бой. Блестят на солнце синим светом молний клинки. Командир полка говорит речь казакам. Жаркие падают слова о воинской чести, о мужестве, о старой казачьей славе, что не знала стыда поражений, ведала только победы. Слушают казаки. Тихо в степи. Даже кони не ржут, только нетерпеливо грызут повода. И старый Василий Ромадин стиснул узловатые пальцы на эфесе клинка. Он еще подерется с немцем за тихий Дон, старый боец. Звучит команда, и с глухим топотом копыт полк идет к полю боя.

Знамя шумит над рядами, осеняя седые виски старого казака.

Август 1942 г.

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.