История моей Розы

Пропажу брюк производства Мальты обнаружил я, когда стал одеваться, заслышав отдаленный звук била. Он доносился от сторожки кордона, где компания, видимо, уже приготовила обед, потому и звала всех желающих подкрепить силы. Оранжевая футболка, кроссовки моей полузнакомки лежали рядом с моей одеждой, а брюк не было. Мне подумалось, что она ушла наверх в брюках. Я даже успел облегченно вздохнуть, ибо перед этим сразу же подумал о Розе. Рядом ее тоже не было, и, конечно же, она могла из чувства ревности к непонравившейся ей женщине утащить эти самые брюки...

Но вот на призывные звуки била стала спускаться с Родникового Камня и она — сильноногая, хитроглазая, умиротворенная свиданием с небом. Она вновь показалась мне замечательной, даже несмотря на то, что была крашеная. Цвет волос делал ее несколько вульгарной. Я еще подумал: оставь она волосы такими, какие дала ей природа, — выглядела бы совершенно иначе...

Не могу сказать, что женщина эта вела себя отвратительно, когда узнала, что осталась без брюк. В конце концов к сторожке кордона она могла бы прийти и в таком — безбрючном виде. Ничего особенного для компании, приехавшей отдохнуть, позагорать на альпийском солнце. Она, к сожалению, сразу же подумала о том, что ей рано или поздно придется спускаться вниз, в город, как всем остальным, собравшимся на яйле. И это надолго озадачило ее, а потом обеспокоило и в конце концов разозлило. Не стану описывать подробностей нашего диалога, сцен и положений, своих метаний и переживаний поиска — я-то уже окончательно понимал, чьих это зубов дело, — поскольку речь не об этой несчастной женщине и даже не обо мне... Рассказ о моей Розе. В последний раз мы ее видели на краю Малиновой Балки. О если бы я тогда знал, где моя собака!

Роза так и не появилась у Родникового Камня. А мы: я с той женщиной, имя которой позабыл, до вечера сидели на горьком клевере.

Между тем у сторожки стали беспокоиться нашим чересчур долгим отсутствием. Беспокойство компании усугубила Роза, притащившая на запах шашлыков и шурпы брюки производства Мальты.

Видимо, Роза возненавидела меня тогда — в тот вечер. И не за то, что я избил ее ремнем. Боль она мне простила бы. Не впервой я давал волю рукам. Она не могла мне простить унижения, которому я подверг ее в присутствии стольких незнакомых мужчин, а к тому же еще и в присутствии столь ненавистной ей женщины, на которую утром садилась фиолетовая бабочка яйлы. Женщина надевала свои мальтийские штроксы, а я снимал с себя ремень. Я готов был убить ее, — к сожалению, не женщину, а Розу. А собака, чувствуя расправу, лизала мне кеды, ложилась на спину, демонстрируя покорность и раскаяние.

— Не надо! Что ты задумал, — пытался остановить меня друг — лесник Серафим.

Он потом — спасибо ему — довольно быстро обезоружил меня — выхватил из судорожно сведенных рук ремень. Роза ни разу не охнула, не взвизгнула. Избитая, она ушла от костра. И как ее ни уговаривали, так и не притронулась ни к ароматно испеченному шашлыку, ни к миске с шурпой, которой пытался ее потчевать Серафим. На мои призывы она даже головы не подняла. А когда к ней попробовала приблизиться женщина, Роза оскалила острые, как стальные иглы, зубы и устрашающе зарычала. В довершение ко всему . женщина эта снова заговорила со мной, пытаясь приластиться. Когда Роза поняла, что ее усилия избавить меня от этой женщины оказались тщетными, она, сверкнув на меня совсем уже было потухшими глазами, ушла от костра в темноту, в тисовый лес. Потом я, спохватившись, пошел за нею. Звал ее. Просил вернуться. Все было напрасно.

Нет! Не тогда Роза покинула меня. Это произошло позже. Она ушла из дому. Однако именно тогда, в тот вечер на яйле, я понял: Роза покинула меня. То есть навсегда выбросила из своего сердца меня — своего Хозяина. И всегда, когда мне на память приходит тот день в горах, я испытываю нестерпимые муки стыда, раскаяния и сожаления о невозвратимом.

Если бы Роза умела говорить человеческим голосом, я бы подумал, что она все рассказала моей жене, ибо по возвращении с яйлы наши супружеские отношения вдруг пошатнулись. Я стал с горечью замечать, как разрушается гармония семейной жизни. Особенно меня угнетали глаза любимой, полные недоверия, а со временем обиды и негодования. Правда, жена так и не сказала о причинах того, к счастью, быстро миновавшего разлада. Как будто не хотела выдавать источник, из которого получила компрометирующие меня сведения... Изменилось и поведение Розы. Теперь — я это увидел сразу — она выказывала особенное послушание только жене. Со мной считалась только как с носителем права сильного. Перво-наперво она перестала меня будить спозаранок, зовя на утренний моцион. Она терпеливо ждала, пока проснется жена... Причем жена, словно бы вступив с нею в заговор против меня, без особых эмоций поднималась, вела Розу в поле за кварталами и выполняла все иные заботы о собаке, которые еще недавно были моими.

В последние полгода дочка буквально извела нас требованиями поехать к дедушке-бабушке. Живут они недалеко — в сорока минутах электричкой. Почему бы и не поехать? До появления собаки мы чуть ли не каждый выходной катались в деревню. А тут, увы, милая Роза не позволяла. Правда, как-то однажды мы взяли ее с собой, когда еще она щенком была. Ничего хорошего из этого, разумеется, не вышло. Она долго не могла привыкнуть к новой обстановке. Ночью скулила, пока не впустили ее из коридора в комнаты. А наутро, когда теща обнаружила собаку спящей у меня под мышкой, разразился скандал. Как так — собаку в постель? Выходит, собака вытеснила жинку из кровати мужа? Не понравилось старикам и то, что наша Роза ест из чистой посуды в те же часы, когда и мы. И ест не что попало, а вполне по-человечески питается... А поскольку Роза была щенком, она умудрилась за два дня гостевания не раз описать половики гостеприимного дома... Словом, больше у нас не возникало никакого желания везти ее к старикам. А когда собрались в отпуск, собаку отдали на попечение сослуживца. Более двух недель она жила в людях и не тужила. Есть, есть еще такие семьи, где на собак и вообще на всякую домашнюю живность глядят как на братьев меньших...

Короче говоря, терпение мое кончилось. Жена и дочка отправились в деревню. А мы с Розой остались дома. Втайне я надеялся, что отсутствие жены и дочки позволит мне возвратить былой приоритет в отношениях с Розой. Роза же, как это я сразу почувствовал, осталась неуступчивой. На все мои ухаживания и подчеркнутые знаки внимания отвечала хмурыми гримасами, невежливыми судорожными зевками. Однако великодушно позволяла трепать себя по холке, выводить в поле за кварталом... Без поводка, без намордника мы бродили с нею в окрестностях нашей окраины. Я удовлетворенно примечал, как повзрослела наша Роза. Как спокойно, правда, без особенной охоты, она выполняет почти все мои команды. Она даже в догонялки со мною не отказалась поиграть... В конце концов я смирился с этой ее сдержанностью. Тем лучше, размышлял я. Спокойнее как-то стало. При том темпераменте, который Роза демонстрировала еще не так давно, с нею без поводка и намордника никак нельзя было появляться во дворе. Рвалась ко всем встречным и поперечным. Особенно тянуло ее к детям и молодым мужчинам. Дети, конечно же, пугались зверского выражения ее морды, мужчины подозрительно оглядывались на меня... Короче, я смирился с переменами, происшедшими в Розе. И едва это произошло, я тут же сделал спасительный вывод: Роза стала взрослой, то есть другой. А значит, и отношение ко мне у нее изменилось. Теперь ее тянет к женщинам — дочке и особенно к жене, — я ей неинтересен, поэтому она так со мной сдержанна. Наверняка случай на яйле ускорил взросление Розы. Наверняка, но и только, но не более того...

Однако история моей Розы неудержимо, неуклонно двигалась к своему грустному концу, о чем я, конечно же, все еще не подозревал, но о чем, видимо, уже знала Роза. Ибо у меня в результате довольно кратковременного общения с собакой успело сложиться мнение: они — меньшие братья — обладают многими способностями, которые даны в начале начал всем — и нам, и им, — но нами утрачены по легкомыслию или излишней самоуверенности, а ими сохранены. Одна из таких способностей — уж ею-то Роза, несомненно, обладала — ясновидение. Теперь мне кажется, Роза, быть может, знала о неминуемом, ожидавшем нас всех, еще когда я взял ее из рук базарной бабы... Мне иногда становится страшно от ответственности, нежданно-негаданно свалившейся на меня. Будто бы вершитель собачьих судеб так подгадал, чтобы щенок вошел в мою жизнь, а потом покинул ее, но не покинул моей памяти, остался в ней навсегда, как самый нелепый, но оттого все же не менее горький момент моего бытия.

Что ж! Все ближе, все неотвратимее, словно во сне в полете, переходящем в падение, придвигается неизбежность.

Тот день начинался для меня с незабываемой, однако по известным причинам, казалось, навсегда утраченной трогательности: Роза разбудила меня. Мы бегали осенним полем. А потом завтракали. После чего я работал, а Роза лежала на пороге кабинета. Время от времени я чувствовал ее взгляд. Но стоило мне только оторваться от работы, чтобы уличить ее в подсматривании, как тут же она отводила глаза в сторонку или опускала их. Продолжая стучать на машинке, я все же умудрился перехватить ее взгляд. Он был полон сострадания, я бы сказал, полон какой-то глубокой проникновенности, как будто собака знала о чем-то уже свершившемся, для меня невыносимо печальном, однако пока еще мне неведомом... Человек я мнительный. У меня заболело сердце. Я тут же подумал о жене и дочери. Они должны были приехать только на следующий день. И мне вдруг подумалось, что с ними что-то случилось нехорошее, даже страшное, что, быть может, я их никогда более не увижу. Словом, уже через несколько минут я сильно страдал. Ни о каком продолжении работы и помышлять, конечно же, не мог. А через полчаса, оставив Розе еду и питье, я уже мчался на такси в деревню, куда уехали вчера жена и дочка. Уже в деревне, убедившись, что дорогие мне существа живы и здоровы, я не обнаружил в карманах ключа от квартиры.

Мое неожиданное появление послужило поводом досрочного возвращения домой всех нас. Мы приехали вечером. И застыли в раздумье на лестничной площадке. Дочка еще сказала: если бы Роза могла нам открыть... Роза не могла. Она, заслышав нас, нетерпеливо задвигалась по прихожей, недоумевая — почему же мы так медлим, почему не входим...

Наконец я решил вышибить дверь. Ничего не оставалось иного. Я несколько раз ударил в нее каблуком. И когда она вылетела, в проем двери, с неописуемым, почти с человеческим воплем из квартиры выскочила наша Роза. От страха она не узнала нас? Нет! Она подумала, что я колочу в дверь и вышибаю ее из ярости... Она вспомнила меня, бьющего ее на яйле... Она подумала, что я снова сделаю это... Она не захотела еще раз пережить ничего подобного...

Когда, спустя несколько минут, сообразив, что Роза убежала от страха, а не из невыносимого желания поскорее очутиться на земле, в поле, я выскочил на улицу, собаки нигде не было.

Вскоре вышли и жена, и дочка. Было уже темно. Мы звали ее на три голоса. Я свистел так, как только свистел для нее, тем особенным свистом, к которому приучал ее с детства, тем тайным кодовым свистом, известным только нам двоим... Она не отзывалась. Я заглядывал во все подъезды, подворотни, я ходил по новостройкам нашей окраины... Я искал ее до утра... И всю ночь не спали в квартире с разрушенной дверью жена и дочка.

Я искал ее, сначала с яростью, подобной той, которую испытывал у Родникового Камня, когда обнаружилось исчезновение брюк женщины — той самой, на которую села фиолетовая бабочка. Но едва я осознал, что моя ярость сродни той высокогорной, альпийской, когда я был унижен обществом женщины, оставшейся по воле моей собаки наедине со мной на столь неожиданно долгое время, я тут же остановился и изругал себя самыми последними словами, какие только знал. Я искал с того момента так, как искал потом, после того, как, избитая мною, она ушла от костра. Я молил бога простить все мои прегрешения против людей и собак, против всего безвинно страдающего по моей злой или нечаянной воле, простить и вернуть нам нашу Розу. Но собака не отзывалась на мои мольбы и призывы. Рано утром, изнемогший, я вернулся домой и стал чинить дверь. А потом позвонил тому самому опытному собачнику и рассказал о случившемся. На противоположном конце провода и города некоторое время царило недовольное сопение — разбудил человека ни свет ни заря. Вдруг недовольство прекратилось. Наступила сочувственная пауза. Она затягивалась. И уже не казалась мне сочувственной, она затягивалась до неприличия. Я уже хотел бросить трубку. Наконец меня спросили: