И вот настал этот последний день. Накануне бессонная ночь: сборы, стряпня... Запах винегрета и перегретого утюга... На каждом стуле по двое: пришли ребята из института. Потом шумной ватагой поход к вокзалу. Все возбуждены и горласты, как первокурсники, и даже брат Володя сдержанно посмеивался, прислушиваясь к веселой перепалке институтских остряков. А мать, идя с Тоней под руку, кажется, не слышала ничего, растерянная и слабая, какой всегда бывала на трудных рубежах жизни.

В минуту прощания не выдержала, беззвучно заплакала, зашептала:

– Как же ты будешь одна, доченька? Ведь его же нет. Нет его там!

Володя покусывал погасшую папиросу, смотрел в сторону и молчал. Только, целуя сестру, прежде чем посадить в вагон, показал глазами на мать и сказал неуверенно:

– Еще не поздно...

Тоня порывисто обняла его, задохнувшись от внезапного душевного смятения, и вскочила в тамбур. Теперь все позади. Ступенька вагона была границей, а тамбур – той территорией, на которой действовали законы завтрашнего дня.

Когда скрипнули колеса и перрон медленно сдвинулся вправо, Тоня улыбнулась и сказала устремившейся за вагоном матери:

– Ну вот, мамочка, снова пошел «наш паровоз»...

И сквозь грусть свою мать улыбнулась ей в ответ давнишней, словно возвращенной из счастливого Тониного детства улыбкой.

Поезд, набирая скорость, вырвался на просторы Подмосковья.

...Куда она едет? Куда-то на Север, к Полярному кругу, туда, где кончается тайга. На станцию с трудным, непривычным названием. На землю далекую и суровую, которую она, Тоня Макеева, должна полюбить. На ту самую, где отец...

...Его арестовали за год до войны. Он был строителем – возводил заводы и дома, на месяцы уезжал от семьи. Письма его мать читала ребятам вслух, а потом все вместе на карте, висевшей над отцовским столом, подчеркивали новые города: Харьков, Кемерово, Днепропетровск, Челябинск... Об этих городах сообщал черный диск репродуктора, рассказывали в школе на пионерских собраниях. И слова «стройки пятилетки» для Тони и Володи имели самое конкретное выражение – отцовский чемодан с проржавевшими на дождях замками, которые закрывали всей семьей, вокзальная суета, нащупанный пальцем в дырочке почтового ящика конверт – «от папы письмо!» и, наконец, он сам, отец, – веселый, загорелый, с погрубевшим лицом и, конечно, с пятнами краски и мазута на костюме, на том самом, что накануне отъезда носили в чистку.

Он умел жить горячо. С азартом работал, с азартом воевал с какими-то Никаноровыми и Бойко, которые «приросли к креслам» и мешали делу. Отец считал, что уважающий себя человек должен говорить то, что думает, в чем убежден, особенно партиец. Он доказывал: «Если нужно для дела – стоит побороться». В памяти Тони облик отца так и остался озвученным этим задорным «стоит побороться» с заметно выступающими «о»: отец родился на Волге. Он был крупным и мускулистым, мать звала его в шутку «бурлаком», и Тоне казалось, что на работе он в самом деле борется с кем-то, как атлет в цирке, защищая свое «дело».

Тоня помнила, как по утрам к ней под одеяло забиралась колючая струйка холода. Это отец распахивал окна настежь, даже зимой, и делал зарядку – набирал силы для своей борьбы. А притом фыркал в ванной под ледяной водой и пел:

Наш паровоз, вперед лети, В коммуне остановка...

Он любил песни зовущие, боевые, а «Паровоз...» – особенно. Может быть, потому, что дед был машинистом, в гражданскую водил эшелоны на фронт, и уходили эшелоны с этой песней.

У отца было редкое и красивое имя – Артем. И все в семье звали его по имени, даже дети. Это ему нравилось. Он говорил: «Наша семья – коммуна. Все равны – маленькие и большие».

Каждое лето в отпуск «коммуна» уезжала «на простор», как говорил отец, – к Волге или Оке. Отец захватывал с собой мольберт и краски. Рисовал он почти как настоящий художник, особенно пейзажи. Но пейзажи у Артема были необычные.

Кажется, все готово – вешай на стенку и любуйся. Но отец и не шелохнется на своем раскладном стульчике. Склонив голову, уставится задумчиво прицелившимся взглядом в полотно, потом выдавит на палитру из тюбиков разноцветных червячков и снова берется за кисть.

И вот на берегах рек или за косматыми кромками лесов вдруг начинают появляться дома, сверкающие белизной стен, легкие, прозрачные купола стеклянных крыш, стремительные арки мостов и чуть различимая паутинка радиовышек. Возникали города, необычные, завтрашние, солнечные – отцовская мечта. «Вот в таких городах мы с вами будем жить лет через двадцать», – говорил отец. И предлагал: «А ну-ка, пофантазируем, кому что в городе построить». Каждый свое. Тоня – цирк. Володя – станцию для дирижаблей: дирижабли были его увлечением. Мама – зимние сады под стеклом... Отец смеялся: «Я вам приготовлю еще не такие сюрпризы, ахнете! Движущиеся тротуары... Кино на облаках... Фонтаны, пахнущие цветами... Идет?» – И весело подмигивал.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.