И сон и явь – Петродворец

В подымавшихся испарениях двигался, копошился людской муравейник. По шатким, хлюпавшим в прогибе мосткам текли во все стороны человеческие ручейки – в рваных зипунишках, в длинных холщовых рубахах с красными подмышками и с подолами, черными от таскаемой земли. Среди тачек с песком, тележек с известью, наваленных грудами лесин и камня стояли сорокаведерные бочки с настоем сосновых шишек – от цинги. Зеленым варевом запивали мужики сырой, комковатый хлеб.

Царский обед подавал денщик в Монплезире.

Вытянутый у кромки залива маленький низкий дворец со стенами в один кирпич и подчеркнуто строгими фасадами любил государь пуще прочих...

И здесь попросим мы позволения остановить внимание читателя. Есть в этом факте исторический смысл, который поможет понять эстетику времени и объяснить во многом своеобразие архитектурного облика Петергофского ансамбля.

Как это случалось с личностью, опережавшей время, Петр был одинок. Если в Европе вкусы монарха и его двора скакали, можно сказать, в одной упряжке, то в России тянули они порознь, и как ни покажется это поначалу странным, но с исторической этой неизбежностью столкнуться пришлось и архитектуре Петергофа. (Не случайно, конечно, в ходе рассказа о Петергофе отдали мы столь обильную дань описанию костюмов, привычек и нравов Петрова двора, иначе не стали бы мы, понятно, изводить слов и расписывать без дела платья «светлейшего» и его выезд.) Единственное, пожалуй, в чем не опережал Петр времени, так в том только, что не препятствовал вкусам своего окружения. А факт этот немаловажный уже потому, что на его основе складывалась своеобразная эстетика петровской эпохи, коснувшаяся не только декоративного убранства быта, но и зодчества. Не потому ли архитектура Петергофа неизмеримо больше отражает лик петровского времени, чем вкус самого монарха?!

Круто переломив историю, ввел в нее Петр людей хоть и недюжинных, но калибром себя помельче и стремлениям своим не всегда, как говорится, к масти. А с этим волей-неволей считаться приходилось даже такому самодержцу, как Петр... Конечно, тут всего один шаг до мысли, что, мол, в архитектуру Петергофа неизбежно должен был затесаться налет безвкусицы или пошловатой помпезности (что, впрочем, и случалось в искусствах на переломах эпох), однако была на это, к счастью, крепкая узда, но о ней в своем месте...

Итак, самому Петру не к делу была изобильная роскошь главных покоев Петергофа, но при этом не мог он не чувствовать, что как нельзя лучше «вписывалось» в нее его окружение. Не мудрено, конечно, что любила роскошь Екатерина, ведь к царскому пирогу вознесена была матушка государыня с солдатских харчей. По сходным причинам потешить тут тщеславие впору было и Петровым царедворцам – франту Меншикову да щеголю записному генерал-прокурору Ягужинскому. Этим спать не давала пышность французского двора. Петр любил простоту быта голландских бюргеров. В золоченых чертогах Большого дворца те чувствовали себя как райские птицы среди цветов. Петру по душе был Монплезир.

Низкие, уютные покои напоминали ему молодость. В Саардаме, квартируя в домике кузнеца, спал он в шкафу, где и ног нельзя было вытянуть. И ведь как в душу глядел Леблон, отделывая Монплезир строгими дубовыми панно, придавая ему вид и аромат голландского домика. Сквозь решетчатые просторные окна, доходившие до плит пола, любил смотреть Петр, как плескалась, набегала и разбивалась у самых ног пепельная, с свинцовым отливом балтийская волна. Здесь, в изголовье России, лежало море – цель державных его стремлений! И не было уроженцу континентальной Москвы услады любезнее, как видеть Кронштадтскую крепость в сизом тумане, вздыбленный ветром рейд, корабли под иноземными флагами, стремившие бег в распахнутое устье Невы...

Это тоже напоминало ему Голландию, и теперь дома, обедая в Монплезире с помощниками трудов своих, разгоряченный разговором о делах строительных, пил царь во здравие свершенного и во крепость начатого; пил, как научили его голландские матросы и шкипера, не прикасаясь губами к чарке, – через зубы. Выпив анисовой, закусывал капустой, говяжьим студнем, хлебал щи – все наскоро.

Торопился государь. Отобедав, выходил на крыльцо с глиняной трубкой в зубах, с оттопыренными по обыкновению карманами мундира – в одном готовальня, в другом хирургический инструмент (походя и зубы дергал сей государь). Денщик легко вскакивал на запятки, царь перекидывал крупное тело в низкую, оседавшую разом одноколку, катил к работам, разворачивая на ходу чертежи. Осиливать нужно было Леблоново наследство без Леблона.

А дело по тем временам выходило мудреным. Только далеко глядел Петр, разумея, что не век кормиться России чужим умом. Не скупясь, посылал на учение в Европу «недорослей» дворянских, и выходило – с толком. Переимчив оказывался русский человек по части всяких художеств, сметлив и умом цепок, а уж как до корней наук дойдет, не ровен час, заткнет за пояс и учителя. К тому и шло уже – редели помаленьку в русском деле иностранные имена; теснили их «иваны в париках», конфузясь еще и робея поначалу.

Непривычна была эта роль и Василию Туволокову, ожидавшему нынче приезда государя в двадцати верстах от Петергофа, на Ропшинских высотах. Был он юн и по годам застенчив. А именно ему выпало увенчать Петров замысел – строить водную систему, какой не знала еще поднаторевшая в инженерных хитростях многоопытная Европа.

Вихрем, с заливистым звоном колокольчиков, в эскорте блестящих экипажей вкатила на Ропшинский холм красная царева одноколка. Не видала еще такого чухонская глушь. В глазах рябило от пестрых атласных камзолов, от цветных башмаков с блистающими пряжками. Пышными шляпами, голландского батиста платками в брабантских кружевах отряхала дорожную пыль разноцветная свита инженеров и архитекторов с самим Иоганном Браунштейном во главе. Над пудреными париками, как большой купол над малыми, возвышалась темная, с залысинами голова Петра. Царь дымил трубкой; крепким табачным духом сбивал густое облако комаров и мошки над развернутым чертежом Туволокова.

Стоял тот в стороне, слушал разноплеменную речь, состоявшую более из восклицаний и междометий, видел, как кивали согласно белые парики, как в стороны расходились темные стрелки острых государевых усов и обнажал царь в улыбке крупные зубы.

Знавший толк в инженерии, умел оценить Петр дерзкую мысль своего гидротехника. В систему самотечного водотока включал он родники северных склонов Ропшинских высот. Работали у него речки и ручьи, впадавшие в Финский залив, приспособлены были к делу природные овраги, водомоины и перепады высот. Рассчитал мастер и то, что, изобильно наполнив ключевыми водами каналы, пруды, шлюзы и фонтаны Петергофа, избыток питьевой воды отдан может быть безводному Кронштадту...

Все уразумел Петр быстро. А из немецкой, английской, французской, итальянской речи вперемешку с междометиями и восклицаниями понять можно было и другое: рядом с дерзким и простым, в сущности, проектом Туволокова спорить уже не могла до сих пор не превзойденная система водометов Летнего сада, именитыми иностранцами построенная и – с ее насосами и паровыми машинами – в копеечку влетевшая русской казне.

Радовался Петр и этому «поражению», закидывал голову, сверкал белозубой улыбкой: счастлив был тем государь, что заветной его мысли жизнь дал смекалистый ум российского племени мастера! Идея и проект Туволокова составить могли бы громкую славу любому европейцу, его современнику. К слову ж добавим: измерять туволоковский замысел масштабами восемнадцатого столетия мелковато будет, ибо и нам, потомкам, только дивиться остается проекту первого русского гидротехника.

Но как бы велик ни был и этот замысел, пылиться бы и ему в архивах до далеких лучших времен, не будь у гениального мастера главной опоры...

Захваченный грандиозной идеей и ждать не любивший, повелел Петр маршировать к Петергофу многим полкам, благо к победному исходу клонилась Северная война. Все окрестные гарнизоны приказал государь «определить к петергофскому канальному делу».

И двинулось дело по русскому тех лет обычаю. Без продыху, от ранней утренней до поздней вечерней зари, десять тысяч мужиков горбили на спешных (как Петром заведено было) работах. На двадцати верстах – от Ропшинского холма до берега моря – густо смешались зипуны и мундиры. Подневольная солдатская и бесправная лапотная армия, съедаемая цингой, сжигаемая лихорадкой, косимая эпидемиями, голодом и непомерной работой, валила лес, корчевала пни, копала и таскала в подолах сырую землю, выворачивала из глинистого грунта многопудовые валуны, вязла в болотах – вела трассу невиданной водной системы...