Вспомнилась одна из телепередач «А ну-ка, девушки!», обернувшаяся, прямо сказать, конфузом. Ни одна из участниц, — а было их, кажется, десятка два, милых девушек, — не смогла «угадать» на пластинке голос Шаляпина. Да, да, неповторимый этот голос, который, казалось бы, с пеленок должен быть на слуху каждого!.. Смущен был даже никогда не теряющийся ведущий.

Что это, издержки воспитания? Конечно. Но, пожалуй, дело оборачивается новой молодежной проблемой. Не последнюю роль сыграли здесь, думается, те самые «облегченные формы» (назовем их так) молодежного досуга, которые активно, изо всех сил помогают забывать наше прошлое, даже в таких высочайших его проявлениях. Горько признаться? Что поделаешь — так оно и есть.

Вернемся, однако, от грустного отступления в сегодняшнюю реальность. А она такова, что время влечет за собой перемены во всех сферах жизни, так что, кажется нам, настала пора и руководителям молодежного досуга всерьез подумать о перестройке и на своем фронте. Правда, для начала нужны не формальные решения, а любовь к делу и вера в его необходимость. И в этом смысле, чтобы развеять сомнения, — если таковые возникнут, — стоит приглядеться к опыту работы пензенских музеев. Хотя бы вот этого.

Создан он недавно, в мемориальном доме В. Э. Мейерхольда, но называется теперь театральным, потому как экспозиция разрослась и представляет собой эффектно поданную историю театрального дела пензенского края — от истоков до сегодняшнего дня. Музей любим, заслуживает самых высоких похвал, отдаем их ему. Но речь о другом — о том, что происходит в нем после традиционных музейных 17 часов.

Есть там зальчик, стульев- на шестьдесят, и стоят-то они как придется, чаще тесным кружком, потому, видно, и зовется он театральной гостиной... Как гостей, встречала в тот вечер заведующая музеем Наталья Аркадьевна Кугель пензенскую молодежь — старшеклассников, ребят из ПТУ, студентов, молодых рабочих и среди них троих парней, вернувшихся недавно из Афганистана. Стульев гостям оказалось маловато, хотя ни афиш, ни объявлений по городу — две строчки в газете: «В 18 часов в музее театра состоится встреча молодежи с ветераном войны актером областного театра А. П. Красновым».

Крупный, седой, в притемненных очках с толстыми стеклами, сидел он в тесном кружке гостей, и была рядом с ним седая женщина, которую звал он Машей. Свет притушен был по-домашнему, и по-домашнему совсем пошел разговор. Не рассказывал Александр Петрович Краснов о том, как шли на запад полки, дивизии, армии, а начал так:

— Воевал я, ребята, мало.

И рассказал, как после училища, лейтенантом, попал сразу на передовую, потом в медсанбат, а очнувшись, больше всего поразился тому, что после месяцев окопов увидел... электрическую лампочку. Дальше рассказал Александр Петрович, как санитарный эшелон, в котором лежал он, контуженный и с перебитой рукой, шел на восток и на несколько часов остановился — надо же такое! — в Пензе, на дальнем каком-то пути... А в Пензе были мама и девушка Маша, и всеми правдами и неправдами раненый лейтенант умолил главврача оставить его в пензенском госпитале. «Помнишь, Маша, в школе он был, на Володарского?..» Она кивает в ответ, а я вдруг представляю себе, как в драных, военной поры валенках бежит Маша каждый вечер после работы вверх по улице Володарского — привычной дорожкой в госпиталь, и такое у меня чувство, что картина эта сейчас перед глазами всех здесь собравшихся, и вижу, как слушают ребята простой, без громких слов рассказ о прошлом, которое как будто нас и не покидало, и как-то само собой выходит, что сидит с нами уже не Александр Петрович Краснов, а дядя Саша, а те трое, высоченные, плечистые ребята, — «мальчики, вернувшиеся с войны»... И ставит кто-то на старый музейный патефон тех, давних лет пластинку, и, проваливаясь, буксуя на заезженных дорожках, звучит негромко, с хрипотцой «Темная ночь», «На позицию девушка...», а потом и о землянке поет старый патефон, о той самой, от которой до смерти четыре всего шага... Голубеют, синеют, темными совсем становятся окна, и все реже за ними рев машин большого города. И кто-то тихо, как будто тоже вспоминая, говорит:

— А знаете, средняя продолжительность жизни лейтенанта, выпущенного из училища в сорок втором, была девять дней...

И притихли все разом, словно грузом тяжким легли слова в души сегодняшних ровесников тех лейтенантов, и после тишины ответом вошел в молчание тихий звук струны, — один из вернувшихся оттуда пел, как это было там вчера. Взял за ним гитару парнишка, зеленый совсем парнишка из пензенского ПТУ, и «для дяди Саши», для ребят-афганцев, спел незамысловатую свою, но от сердца идущую песню. И когда пел он, казалось, что все мы здесь, в тесном этом зальчике, — одно сообщество, одно сотоварищество...

Таким запомнился мне вечер в пензенском музее театра. А вот теперь подумал я, что все могло быть иначе — как это бывает, и бывает часто... Выходит на сцену «ответственный» — молодой, в отутюженном костюме, встает на трибуну и гладко, казенно говорит «о преемственности поколений», «предоставляет слово нашему уважаемому и горячо любимому», и заканчивается «мероприятие» в назначенный час, расходятся мальчики — «зрители», «посетители» — по домам, а утром где-то ляжет в зашнурованную папку на машинке отпечатанная страница, где слева от этого «мероприятия» вспорхнет «галочка», а дня через два в молодежной газете под заголовком «Связь поколений» побегут те же слова, что отговорены были с трибуны…

А тут ни трибунных слов, ни аплодисментов, потому что о святом совсем не обязательно говорить громко и силу слова силой звука не подменить. И потому еще, что вложена в дело не энергия только, но и душа. А это — главное.

Но подумал я вот о чем. Не покажется ли странным читателю, что, начав с музеев, с воспитания историей, перешел автор совсем к другой теме? Думаю, не покажется: речь о том же воспитании историей — историей седой старины и той, что на памяти поколения. Только о новых его формах, которых и требует время.

Сознаюсь, здесь закончил я заметки, но, поставив точку и перечитав написанное, вижу, что не сказал о самом, быть может, главном — о том, что пензенский музейный феномен не цель, а средство, потому что эстетические категории оборачиваются в конце концов социальными. Научившись смолоду любить свой край, историю его и культуру, человек будет любить его всю жизнь. А это тот самый корень, который держит его на земле. И, думаю, нужны специальные исследования, чтобы понять, почему население Пензенской области — и в городе, и в деревне — остается в последние годы стабильным. Почему ребята возвращаются после армии к родному порогу. Почему не велик среди пензенской молодежи процент не помнящих родства и кочующих по стране за длинным рублем летунов. Почему, окончив Пензенский пединститут, молодой человек за честь считает работать в сельском музее рядовым экскурсоводом, но на своей земле... Надеюсь, когда-нибудь специальное исследование и статистика прольют и на этот феномен научный свет. Подождем. Но не последнюю, думаю, роль сыграло здесь и то, о чем рассказано: воспитание дает человеку корни.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.