Гудят пароходы

Я достаю из чулана удочки. Как они спутаны! Конечно, Аленушка постаралась. Попробуй тут распутать. Я дергал леску, когда дедушка медленно, тяжело переставляя ноги, подошел.

— Нынче месяц нарождается. Кабы не непогода. Ветер будет. Вы далеко поедете?

— За Волгу.

— Смотри, не опасно?

— Я не боюсь.

— Ты в бурю-то плавал по Волге?

— А как же. Сколько раз.

— Волны большие?

— Метра два.

— А ты смерч не видал?

— Нет.

— Эх, вот страсть-то! Я повидал. — Глаза деда поблескивают. — У нас в пятнадцатом году в степе такой был смерч, у одного мужика конюшню подняло, сажен двадцать отнесло и поставило. Во какая сила стихии! А ты море видал?

— Видал.

— Тоже стихия.

Дедушка еще расспрашивает меня о Волге, о степи, о лошадях, вспоминает, какой был град в двадцать третьем году. Мне скучно. Я боюсь, что он опять начнет читать стихи. Я смотрю на него и точно в первый раз вижу, что он ужасно стар. Он подолгу лежит. Ходит мало и быстро устает. А осенью он лежит целыми днями. И вдруг мне становится совершенно ясно, что никогда больше он не побывает на рыбалке, не пройдет по длинной степной дороге, не приедет никогда на лошади. Все это ушло от него навсегда.

— Дедушка, почитайте мне стихи, — говорю я скорее.

Но дедушка понурился, взгляд его ушел внутрь. Он топчется на месте и поворачивается уйти.

— Заморился я. Опосля.

Мы с Толькой сталкиваем лодку в воду. Я гребу наперерез мерному течению. Солнце опускается за город. Небо холодеет. В сумерках подходим к тому берегу.

В лиловом небе узкий серп месяца, прозрачный, как из папиросной бумаги. Застыли деревья над водой. Изнемогают, орут лягушки. Мы бросаем якорь и ложимся в лодке. Под головой полыхает Млечный Путь. Всю ночь гудят пароходы, буксиры, катера.