Илья Иванович Многосонов, средних лет мужчина, довольно тучный, с круглым безбородым красным бабьим лицом, сидел на крыльце своего пятистенного каменного дома и, ковыряя изредка указательным пальцем в мясистом носу, глубокомысленно размышлял о человеческой жизни, которая стала дешевле, как он выражался, трехкопеечной свечки.

- Ну, разве это жизнь, а? Скотину лишнюю пустишь - налог. Поросенка заведешь - налог. Чихнешь лишний раз - налог. А тут еще колхозы, прости господи, какие - то завелись и уже в моду вошли... А все это трактора и машины разные приманивают дураков!... Эх, лодыри, на трактор надеетесь! Раньше - то бывало землю сохой обрабатывали... Да - да!... И на ней, матушке, бывало вырастала рожь, соломой в грабильник хороший! Так - то вот, почтенные! А урожай она давала с десятины двадцать пять копен, а то и более... А теперь?.. Эх, ма!... Одна сума сермяжная на всех!... - Многосонов не заметил, как бесшумно вышел из своего дома сосед Мямлин и приблизился к многосоновскому пышному дому. Многосонов растревоженно смотрел в другую сторону. Направо, недалеко от усадьбы Многосонова, всего через один выгон и напротив березового лесочка, кипит работа в бывшем хуторе купца Когтева: бригада молодежи во главе с Прониным ремонтирует почти заново полуразрушенные бывшие когтевские строения. За этот месяц они совместно с активистами - крестьянами ударным порядком привели в исправность полуразрушенный двор, отделали стойла, поставили новые стропила, зарешетили и покрыли соломой. Сейчас вот все эти дни, они ремонтируют ригу, заблаговременно готовясь к рабочей страде. Им помогают и в этой работе крестьяне - активисты; среди этих крестьян работают довольно пожилые и даже старики. Молодежь, атакован кольцом ригу, длинными деревянными вилами, подает промоченную насквозь солому. Старики ловко, деловито подхватывают граблями и расчесывая ее, кладут прядями на решетник, приминая ногами, и крыша быстро растет под ними. Старики сосредоточенно веселы, улыбаются, шутят с молодежью. Весенний апрельский ветерок раздувает их поседевшие бороды, шевелит на открытых головах вспотевшие жесткие волосы. Молодежь, подкидывая на крышу солому, прямо на опрокинутые кверху зубьями грабли кровельщиков, бойко отшучивается, молодо и возбужденно звенит рассыпчатым смехом. На дворе и возле двора также идет работа: Яша Боград, Сеня Ивашин и Федя Тюрин, комсомольцы, выполняя обязанности конюхов, по очереди выводят лошадей из конюшен и тут же возле ворот, прямо на полянке, чистят скребницами лошадей, промывают им копыта. Другие в это время, пока товарищи ухаживают за лошадьми, очищают от накопившегося за ночь навоза конюшни, кладут навоз на тачки и вывозят его на улицу. Тачки гулко, как молодой весенний гром, гудят по деревянному полу коридора до здании ворот двора и там легко опрокидываются. От парного навоза, яркого на солнце, как бронза, струится сизый легкий дымок. Многосонов раздраженно отвертывается, скрипит, как немазаный рыдван:

- А все держат эти желторотые! Порядком убеждают!... Сами работают, как черти!... - Тут Илья Иванович, вспомнив Яшу Богра - да, присланного на работу с завода, окончательно рассвирепел, так побагровел и сузил глаза, что даже глазных дырок не осталось, одни только сизые жирные мешки холмились. - Вот еще прислали анчутку - то!... Нам одного Алешки Пронина, этого негодяя, хватило бы!... Работайте! Работайте! Все равно ничего из вашего бесовского дела не выйдет!... Все прахом разлетится!... Глаза - б на вас, сукиных детей, не смотрели!... Света божьего больше - б не видеть!... Эх ма!...

- Да и свет - то, Илья Иванович, теперя не божий!

- Не божий? - Многосонов медленно повернул шарообразную голову в сторону сочувствующего голоса. - А - а - а!... Захар Терентьевич, мое почтеньице! Я тебя уж давненько тут поджидаю. Поднимайся ко мне на крылечко. Потолкуем по душам. - А когда Захар Терентьевич Мямлин вознес на ступеньки многосоновского крылечка свое легкое дробное существо с сизой клинообразной бороденкой и с живыми ореховыми глазами, Илья Иванович Многосонов подался в его сторону и так сузил зеленоватые глаза, что даже почти стало не видно водянистых зрачков: они воистину сейчас были не больше зерен размоченной чечевицы. - Так ты, Захар Терентьевич, говоришь, что и свет стал уж больше не божий, а?!

- Не божий, а сатана в нем наслаждается и тризну свою справляет...

- Что ты, Терентьевич, одумайся! Как это возможно, чтоб бог допустил свою землю до такого поругания?!... - Тут Многосонов пытливо поглядел на верного своего соседа. Захар Терентьевич Мямлин в свою очередь скользнул острыми глазками на Многосонова и, разглаживая сухонькую бороденку, звонким, подмывающе ироническим хохотнем раскатился:

- Кхе - хе!... Ну и дела пошли!... Кхе - хе!...

- Чему ты, Терентьевич? - склонив набок голову, полюбопытствовал Многосонов, - аль ветра подули жаркие на нашу мельницу? И Многосонов, воззрившись в сморщенное и трясущееся от смеха Мямлинское лицо, сам содрогнулся от внутреннего смеха и пошел и пошел колыхаться всем огромным мясистым туловищем, то и дело вскидывая кверху красную безволосую голову. - Кха - ха - ха... Боль в сердце и» смех... Кха - ха - ха!...

- А с колхозами - то того, - прошипел сквозь душный свой хохоток Мямлин, - провалились! В Подосинках в колхозе осталось только 30 семей... Кхе - хе!... В Знаменке и того не осталось... А в Николаевке все разнесли... Даже семена... Кхе - хе!... Наши мужики тоже затосковали, места никак себе от тоски не подыщут. Кхе - хе!... А тут наши ребята их подзуживают... Так вот они совсем раскисли, нонче, сейчас вот собрание созывают, чтоб порешить окончательно с колхозом... Кхе - хе!... Так - то вот Иваныч, работка наша не пропала: она, как ртуть, землю точит... Кхе - кхе... - Мямлин уже не хохотал, а жалобно подхихикивал, вытирая розовым платком свое вспотевшее лицо, похожее на сморщенный и волосатый комочек. - Кхе - хе - э!...

Слушая Мямлина, Многосонов давно уже не смеялся. Он, насупив на глаза жирные безволосые брови, так толкнул Мямлина в бок, что тот бурно привскочил кверху и сразу воззрился на Многосонова послушными ореховыми глазками.

- Друг! - осматривая наполеоновским взором Мямлина, изрек громоподобно Многосонов, - что - ж повернем решительно психологию народа в нашу сторону? Так идем же сейчас на собрание, а?!

- Друг, - успокаиваясь, прошелестел Мямлин, - я ведь и прибежал только за этим, чтоб позвать тебя на собрание!... - Тут друзья с грохотом скатились с крыльца, так что долго после них скрипели сосновые многосоновские приступки. Когда припожаловали Многосонов и Мямлин, собрание уже было в полном сборе, и, оно, как море в легкий ветерок, гудело говорком. Грязь была изрядно примята, притоптана мужицкими ногами и, несмотря на раннюю весну и таяние, блестела, как асфальтовая дорога. Мямлин, несомненно, угадал настроение большинства собравшихся, был уверен, что они нынче же развяжутся с колхозом, заберут из общественного двора своих лошадей и будут жить опять по - старому, как они и жили вот до этого антихристова времени. Многосонов, однако, так не размышлял, как его друг Мямлин. Многосонов пристально наблюдал случим взглядом за мужиками, заговаривал с ними, но мужики, косясь друг на друга, сторонились с ухмылкой от него. Многосонов некоторым мужичкам пробовал говорить про статью Сталина, похвально выражался по адресу автора:

- Товарищ Сталин прямо написал: «Колхозы могут только создаваться добровольно, а не»... - Многосонов не договорил, так как пришли на собрание активисты - колхозники, нагрянули оравой комсомольцы с Алешей Прониным, со своим вождем.

- Вот непутевое племя - то! - выразился про себя Многосонов и, поджимая губы, отошел к сторонке и стал прислушиваться.

Мямлин и другие его соратники вьюнами шныряли в толпе, разрисовывая колхозную жизнь всякими словесными разводами. Слушая противников колхоза и защитников, и организаторов колхоза, мужики были сейчас на распутьи, глубоко чувствовали, что старая жизнь из - под их ног ускользает навсегда. Вот, чувствуя это самое, они все же были неуверенны и в данное время не знали, как им поступить с собой: остаться в колхозе боязно - неизвестное пугало, а выйти вон из колхоза - тоже не успокаивало, а еще больше растравляло, - а вдруг и вправду в колхозе станет лучше, богаче... Вот об этом только и говорят коммунисты и комсомольцы... Вообще, они сейчас чувствовали себя гораздо хуже, чем месяц тому назад, когда они ежедневно до поздней ночи ходили шумными толпами от одной избы к другой, от одного конца села на другой и обратно, по пять раз в день записывались в колхоз и, поругавшись из - за него с бабами, по пять раз в день выписывались из него в первобытное состояние, - и вот даже такая, месяц тому назад, жизнь была куда приятней и веселее, чем вот эта колхозная, которая давит их скукой, бездельем и темной раздражающе неизвестностью: наряды на работу на скотном дворе за обобществленными лошадьми они даже не считали за серьезную работу, а за пустяк, за насмешку над ними. Так вот они и задумали порешить с колхозом - благо и примеры в других деревнях имеются! Но как порешить, они все же не знали, а главное - им было ужасно стыдно: ведь никто их не загонял силой в колхоз, а вошли они в него сами, добровольно, даже, как говорят соседи, с энтузиазмом, и, организовавшись, назвали его громким именем и послали клятвенную телеграмму в окружком, что они «ни на одну пядь не отступят назад, а твердо зашагают к социализму». Вот об этой - то телеграмме, когда многие мужики поддались агитации Многосонова и Мямлина, комсомолец и председатель колхоза, синеглазый Алеша Пронин, напомнил собравшимся, ударяя обиженно себя в грудь:

- Товарищи, да вы же можно сказать на вес СССР... Мужики закашлялись, как бы на них на всех сразу навалился отчаянный грипп; откашлявшись, покраснели и отступили немного назад, от Пронина, прячась за спины сторонников колхоза, бросая отрывистые слова, вроде гуденья:

- Да мы что!... Мы ничего, а колхоз мы не нарушаем!...

- Граждане, - вынырнул из толпы Клепин, высокий, поджарый мужик, с козлиной красноватой бородкой, с выпученными белесыми глазами, - нам - то, конечно, все равно где быть, а вот каково нашим лошадям! Хорошо ли им в колхозе - это вопрос? Мы, конечно, граждане лошадиного чувства не знаем, так - то вот! А может быть, граждане, им ужасно плохо в коллективе, а мы их, можно сказать, принуждаем, неволим?!... Вон, к примеру, моя кобыла очень нежная и всегда, когда я гляжу на нее на общественном дворе, все время на меня со слезой смотрит, как - будто, милые граждане, говорит мне: «Сукин сын ты, Клепин, а не хозяин мне, когда отдал меня со своего двора на чужой двор!...» Как вспомню, я свою кобылу, так кошки и зацарапают по самому сердцу! Тут я и скажу себе: «Клепин, шаромыжник и забулдыга ты эдакий, да где у тебя сердце - то было, когда ты отдавал со двора свою буланку, а?! И Клепин, смахивая рукавом шубы с жилистого лица слезы, круто повернулся спиной к Пронину и шагнул в толпу.

Многие мужики, противники колхоза, такой речью были поражены, а главное они почувствовали, что для них нашелся предлог отказаться от колхоза. Многосонов заметил, как у этих мужиков засверкали лукавством глаза, а сами они налились надеждой, что вот - вот избавятся от колхоза и выйдут из него без позора. Почувствовав такой выход, мужики разнобойно загалдели, завздыхали:

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.