Гоголь

Хлестаков в «Ревизоре» уносится под звон бубенцов бог знает куда. Он отбывает, как говорила его подорожная, в Саратовскую губернию, но вместе с тем тройка исчезает в пыли, не оставляя по себе никакого следа, как и воображаемая тройка героя «Записок сумасшедшего» и как птица-тройка в «Мертвых душах», преображенная в птицу-тройку из тройки Чичикова.

Гоголевская дорога, будь это обыкновенный почтовый тракт или проселки, всегда перерастает в путь, который ведет уже не от города N к городу NN или от деревни к деревне, а от них до столицы губернии, но и от заблуждений к «великолепной храмине» идеала.

Так пишет Гоголь в своей поэме.

Принято считать, что Гоголю более всего удались в ней помещики, город, быт, бал, дамы «приятная во всех отношениях и просто приятная», а «лирические отступления» (получившие это название в оправдание своей нехудожественности), произвол автора по отношению к картинам и живописанию и их надо, стало быть, рассматривать отдельно от картин. Но это не так. Преобразование тройки Чичикова в птицу-тройку у Гоголя факт поэзии, в котором частное обращается в общее, не теряя своей поэтической природы.

Птица-тройка родилась из любви к быстрой езде, которая живет в душе Чичикова, как и в душе всякого русского, она вынеслась на дорогу, оставив позади мошенничества, ложь, обман, смерть (умерший от испуга прокурор, мертвые крестьяне, купленные Чичиковым у помещиков, мертвые тела на дорогах губернии, мертвый заседатель Дробяжкин, убитый крестьянами сельца Вшивая Спесь и Задирайлова тож), старость (Плюшкин) и пешехода в лаптях, бредущего куда-то за 800 верст.

Она сама собой преобразовалась в тройку-Русь, унесшую с собой все, что увидел глаз автора в поэме, включая безумство, азарт, сделки и махинации Чичикова и вихрь страха, отчаяние надежды на авось и саму надежду.

«Город был решительно взбунтован», – пишет Гоголь, и птица-тройка, порожденная бунтом, волнением, смещениями стихии, сама став стихией и «ветром», как бы взбунтовывает окружающее пространство. Ибо, «косясь и постораниваясь, дают ей дорогу другие народы и государства».

* * *

Сюжет жизни Гоголя и сюжет жизни его героев – дорога. Всем им нужно куда-то переместиться, что-то поменять, от чего-то оторваться и вырваться.

С тех пор. как тройка лошадей, запряженных в «нехитрый дорожный снаряд», вывезла Гоголя из родных мест Украины и доставила в Петербург, он меняет свой дом в Васильевке – дом отца и матери, дом своего детства, – на дом на колесах. Не успев обжиться в столице, он бежит в Любек, колесит по Германии

и, вернувшись обратно, ненадолго заживается в Петербурге.

Его манят Италия, Европа, и отныне паспорт Гоголя становится свидетелем его привязанности к путешествиям. Гоголевские поездки всегда по виду случайны, внезапны и хаотичны, но в них есть порядок, есть идея и цель – и идея и цель этих странствий одна: жизнь и освежение жизни за счет освежения впечатлений.

Кажется, это противоречит его ставке на капитальность, его привычке основывать все свои предприятия прочно, ставить их на «баз», как любил он говорить. Но «баз» Гоголя всегда при нем. Это его портфель, его рукописи, в которых, как и в шкатулке Чичикова, обитает его душа.

В этом смысле Гоголь мономан, и его идеал – монашеская келья («Я живу совершенным монастырем», – признавался он), предназначенная не для молитв и поста, а для писания, писания, писания – и переписывания.

Никому нет доступа к его бумагам, полное уединение потребно ему в минуты творчества, и он, как и живописец А. А. Иванов, всю жизнь отдавший одной картине, знает только свои краски, свой мольберт и свои холсты.

Как и А. А. Иванов, он отказывает себе во всем, в том числе в возможности иметь семью. «Если вы подумали о каком домашнем очаге, о семейном быте и женщине, то... вряд ли эта доля для вас!» – писал Гоголь художнику, и сквозь эти строки можно было прочесть: эта доля не для меня.

Гардероб Гоголя невелик, его пожитки тощи – чемодан и портфель, у него нет никакой недвижимости (свою долю в наследстве он оставил матери и сестрам), а одна движимость. Все свое он берет с собой – и так всюду, где бы он ни ездил: из Москвы в Одессу, из Парижа в Рим или из Рима во Франкфурт-на-Майне.

Жизнь Гоголя не противоречит его учению о жизни. В ней нет лжи по отношению к слову, а есть верность слову. Смеясь над пороками других, говорил он, я смеюсь над собственными пороками и как бы изгоняю их смехом из своей души. «И не вздумайте говорить, что Гоголь только других учил страдать», – писал Чернышевский. Будучи последовательным, Гоголь, по мнению Чернышевского, довел свою идею жизни до конца и сам стал «причиною своей смерти», поняв, что не может более писать.

Святая максима Гоголя прекрасна тем, что она святая, что она направлена на него так же, как и на тех, с кем великий «бичеватель» пошлости человеческой суров в обращении. Смех Гоголя, кажется, не щадит человека, но он и к самому автору весьма строг. Майору Ковалеву («Нос») Гоголь отдал свое славолюбие, Пискареву («Невский проспект») – безумную мечтательность, Хлестакову – хвастливость. Он не убоялся выставить в них на свет свои смешные черты. Гоголевский взыскующий взгляд и гоголевский спрос одинаково взыскующи для читателя и для автора.

И это касается не только отношения Гоголя к собственным творениям (никто не судил их так строго, как сам Гоголь), которые он привык мерить лишь высшею мерой в искусстве, но и отношения к жизни, ибо жизнь и писание неразделимы для Гоголя: он хотел бы жить, как пишет, и писать, как живет.