Формально никакого завещания не было. Был скромный перечень хозяйственных распоряжений, Чехов назвал этот документ «завещательным письмом». После смерти писателя Ольга Леонардовна, его жена, обнаружила этот листок в красном сафьяновом портфеле вместе с другими бумагами. Помеченное августом 1901 года, письмо было прочтено спустя три года с лишним.

«Милая Маша, – писал Чехов, обращаясь к сестре, всегдашней своей помощнице, – завещаю тебе в твое пожизненное владение дачу мою в Ялте, деньги и доход с драматических произведений...» Дальше – в этом же духе, точно, определенно, недвусмысленно. И только в самом конце, перед подписью, как последний привет и завет: «Живите мирно».

Есть в этой ситуации что-то странное, дразнящее, ускользающее. Адресованное Марии Павловне, письмо почему-то отдается супруге и едет с нею из Ялты в Москву, чтобы надолго залечь в сафьяновом портфеле. Человек не совсем здоровый, но, по общему мнению, совсем небезнадежно больной, молча, на бумаге, прощается со своими близкими, которые не догадываются об этом. Добавим еще, что этот человек – молодожен, всего два месяца прошло со дня его венчания с тридцатилетней красавицей, прославленной актрисой... Да о том ли ему сейчас думать?

Он не любил, когда его спрашивали о самочувствии. Если очень уж допытывалась мать, Ефросинья Яковлевна: «Антоша, тебе нездоровится?» – он морщился, хмуро и коротко бросал: «Все хорошо. Голова немного болит». Но вот Максим Ковалевский занес в тетрадочку его слова, сказанные в ночном дорожном разговоре в самом начале этого же 1901 года: «Не могу задаться мыслью о большой работе, так как знаю, что жизнь моя будет непродолжительна». Да еще памятливый Бунин сохранит нам его иронический прогноз: «Читать меня будут недолго, всего семь лет. А жить мне, должно быть, осталось еще меньше, шесть».

У него бывали трудные ночи. Бессонницами он страдал чуть не с юности, теперь к этому добавился кашель после малейшего ветерка, иногда кровохарканье. Сестра и мать по нескольку раз подходят к его спальне, прислушиваются. Даже Арсений, дворник, посвящен в эти обстоятельства. «Всю ночь кашлял», – предупреждающе шепчет он, помогая в прихожей раздеться кому-то из друзей дома. Каково же просыпаться после подобной ночи!

...Возможно, его разбудил луч солнца в окне, а может быть, сирена большого парохода: он, любитель дальних путешествий, все еще мечтает «понюхать палубу». Ему всего только сорок один год, но выглядит он старше, изнурен. Протянул руку к карманным часам, лежащим рядом на тумбочке, отыскал пенсне. Пригладил перед зеркалом бороду, волосы на лбу, увы, стремительно редеющие с каждым днем...

Таков он наедине с собой.

Таким его никто не видит.

Его видят тщательно причесанным, даже надушенным, аккуратно, несколько чопорно одетым, никогда в халате, по-домашнему, но всегда в костюме от хорошего портного, в изящном галстуке. Доходит до смешного – собираясь на встречу с Львом Толстым, он переодевается несколько раз, с улыбкой бракуя брюки: «Нет, воля ваша, эти слишком узки. Подумает – щелкопер. А эти – необъятны, как Черное море. Подумает: нахал...» Ничего этого, конечно. Толстой никогда не подумал бы, любивший Чехова и как писателя и как человека с какой-то трогательной нежностью. «Совершеннейший безбожник, а – добрый!» – с некоторым даже удивлением помечал Лев Николаевич в своем дневничке.

Солнце высоко. В легком летнем пальто, в шляпе, с палочкой Чехов неторопливо идет по городу. Ему надо заглянуть на почту, потом он задержится в «Русской избушке», книжно-табачной лавке Исаака Абрамовича Синани, мрачного человека, сочиняющего прибаутки, которые он выдает за турецкие пословицы. «Везде, Антон Павлович, гуси ходят босиком», – говорит Исаак Абрамович и вздыхает. Недавно покончил с собой его сын-студент. Прибаутки Синани стали еще печальнее.

Чехов любит прогуляться в городском саду. Здесь за ним обязательно увяжутся, держась чуть поодаль, несколько застенчивых девиц. Поклонницы – в семье их прозвали «антоновками». Они по любому поводу навязываются с помощью – поднести что-нибудь, выполнить поручение, а то просто безо всякого дела караулят писателя, разглядывая сквозь чугунную решетку, что происходит во дворе Белой Дачи.

На набережной с Чеховым многозначительно раскланивается не очень молодая дама в шляпе и с собакой на поводке. Эльвира Валентиновна уверяет всех и каждого, что «Дама с собачкой» писалась с нее, она якобы показывала автору свои интимные дневники.

Мода на собачек, мода на Чехова...

Да, было и это – мода. На витрине «Русской избушки» выставлен- его портрет рядом с Тургеневым и Гончаровым. Раньше висел и Толстой, но в марте нынешнего года священный синод отлучил его от православной церкви как еретика, полицейская инструкция обязывала магазинщиков убрать портреты. В гостиницах, в киосках продаются открытки с изображением Чехова и сами по себе, и в виде почтовой карточки. На Волге, говорят, бегает пароходик с названием «Антон Чехов». На другом пароходе интеллигентного вида человек представлялся писателем Чеховым и, ссылаясь на дорожные трудности, просил у незнакомых денег в долг. Проходимца разоблачили. Чехов узнал об этом из газет. В личном письме какой-то разгневанный отец отчитал его за недостойные уловки, которыми он якобы завлекал его дочь, – оторопевший Чехов с недоумением разглядывал совершенно незнакомый ему адрес.

Бремя славы. Исподтишка месть пошлости, обличаемой им много лет.

Между тем год чеховского завещания был годом первого общегосударственного хозяйственного кризиса. К стачкам начинали привыкать. В официальном сообщении был признан катастрофический неурожай. К голодным бунтам добавились религиозные – вольнодумцев загоняли в храм с помощью розог и артиллерии. После беспорядков в Киевском университете 183 студента были отданы в солдатчину. В ответ грохнул выстрел в министра просвещения Благолепова. Министр скончался в больнице. В Петербурге, на Исаакиевской площади, тридцатитысячная толпа схватилась с казаками. Горький был в гуще битвы, он вынес радостную уверенность: «Хоть рыло в крови, но еще неизвестно, чья взяла!» Эту мысль он повторяет повсюду, подстегивая интеллигенцию к протестам. Все кончается Нижегородским централом. Толстой пишет в высокие инстанции: он возмущен, что чахоточного Горького до суда могут убить антисанитарными условиями темницы. Он, впрочем, сам перенес тяжелейшую болезнь и собирается на юг подлечиться. Он поселится в Гаспре, всего в нескольких километрах от Ялты. Позже туда прибудет Горький, отпущенный до суда под строгий полицейский контроль. Ему не разрешено жить в крупных городах, в Ялте тоже. Но чеховская Белая Дача располагалась за тогдашней чертой города, с адресом: поселок Аутка. Тут-то и провел неделю Алексей Максимович в специальной комнате для гостей, на первом этаже, пока не снял для себя и прибывающего семейства дачу «Нюра», тоже совсем рядом, в Симеизе.

Для нас они классики, их многотомные собрания сочинений соседствуют на книжных полках. А они были живые, ищущие, спорившие друг с другом. Выражаясь тогдашними словами, эти «властители дум» радовались случаю проверить свой образ мыслей на талантливом и уважаемом собеседнике и подвергнуть умственному анализу ответных идей.

Историки литературы выявили каждую из их крымских встреч, установили точные даты, пометили, насколько это было возможно, примерные или вполне конкретные темы бесед. Добавьте страницы позднейших воспоминаний, свидетельства очевидцев, пусть даже отрывочные!.. Какой богатый материал для пьесы или фильма! Нет, в самом деле, разве не заманчиво из пестрых этих клочков сложить широкую мозаичную панораму?

Ведь это, по сути, сошлись вчерашняя, сегодняшняя и завтрашняя Россия. Граф, офицер, деятельный и удачливый помещик... Сын полунищего купца, внук крепостного, студент из самых бедных, лекарь с практикой... Чернорабочий всех мастей, от маляра и пекаря до грузчика, сторожа и деревенского батрака, люмпен, с подростков отправленный в «люди», запойный книгочей из самоучек... Что, казалось, могло их сближать, таких разных по жизненным позициям, – апостола «очищенного» евангелия, для которого сама российская церковь была недостаточно христианской, и спокойного атеиста естественнонаучной, позитивистской складки или стихийного бунтаря, клонящегося постепенно к марксизму, но с уверенностью, что нужен «новый идеализм», «новая вера» в возможность перестроить мир сообща, по разумным, человеческим началам.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.