Год завещания

Общим для них было ощущение подземного вулканического гула, предвестья будущих катаклизмов. Чехов жадно дожидается газет, в письмах уточняет не до конца понятные сообщения. Горький печатно предвещает бурю, зовет ее, прославляя «безумство храбрых». Толстой в который раз пишет письмо государю с призывом отменить частную собственность на землю, но пишет также и «Памятку» для солдат – чтобы они не стреляли в народ. Революция, «со всеми ее ужасами», по его мнению, «уже неизбежна».

Ему семьдесят три года, он только что опубликовал «Воскресение», мгновенно переведенное на десяток языков. Горькому – тридцать два, он ненамного моложе Чехова, но громкая слава к нему пришла совсем недавно, после выхода двух томов «Очерков и рассказов», и он держится перед старшими писателями как почтительный ученик. Он находит слово «гений» бедным по отношению к Толстому, после каждого рассказа Чехова с трудом переключается на обычную беллетристику: «Все кажется написанным будто не пером, а поленом». Толстой называет Чехова «Пушкиным в прозе», но часто находит у него «мало содержания». Над повестью «В овраге» он расплакался, а драмы решительно бранит: «Я не люблю Шекспира, только ваши пьесы еще хуже». Чехов признается друзьям: «Вы знаете, я его боюсь. Ведь это он написал, что Анна чувствовала, как блестят ее глаза в темноте... А? Каково, батенька мой?» Для него это рекорд писательского переселения в чужую душу. Но догматичность «Воскресения» его смутила: «Вести, вести рассказ, да и свалить все на тезис из евангелия... Почему из евангелия, а не из корана?» Горький просит безжалостной критики, Чехов выдавливает из себя два слова насчет «некоторой консервативности формы», позже добавляет: «У вас неграмотный цыган разговаривает, как Шопенгауэр». Толстой, со своей стороны, упоминает о том же: «Какой-то у вас вселенский сбор умников», сетует, что многое присочинено, «а придумывать можно все, кроме человеческой психологии». Зато оба старших собрата по перу ценят свежесть и несомненную оригинальность молодого таланта. Толстой добавляет об особой его заслуге: «Тургенев и Достоевский показали нам человека в крепостном и в каторжнике, а Горький – в босяке».

Они спорили о народе, о будущем и истории, о социализме, о том, что есть добро и доброта, в чем смысл жизни. Горький заносил по вечерам в заметки: «Зачем ему меня задирать? Я ведь пока еще ребенок». Это Толстой поддразнивал его: сомнительный вы социалист, романтики, кстати, большей частью монархисты, а что до конституции – не надейтесь, ее у нас не будет никогда. Чехов осторожно предполагает, что, может быть, «будут драться, драться и в конце концов как-нибудь додерутся до конституции». Горький вскидывается: но ведь это кровь? И Чехов, якобы индифферентный и якобы аполитичный Чехов снова удивляет его. А какого же хирурга пугала кровь? – спрашивает он. – Принимать роды – тоже не больно эстетическое занятие, только не это главное, главное – новая жизнь...

Знаменитая чеховская сдержанность виной тому, что внутренняя работа, происходившая в нем, часто ускользала от внимания. Потом следовал неожиданный поступок, и люди, съевшие с ним пуд соли, не сразу приходили в себя от изумления. Биографы до сих пор спорят насчет первотолчка к труднейшему путешествию на Сахалин. Сколько гипотез для объяснения многолетних душевных отношений с нечистоплотным политиканом Сувориным! А какая вспыхнула волна кривотолков вокруг его женитьбы! Он сообщает Ольге Леонардовне, что едет в Москву с целью обвенчаться, но матери и сестре не говорит ни слова. Приходит телеграмма, потом письмо, в них повторяется одно и то же: «Все будет по-старому». Как же оно может быть по-старому, недоумевают обе. Мария Павловна не удержалась от обиженного, запальчивого письма. Ефросинья Яковлевна рыдала, она вдобавок была под властью предрассудков насчет «актерок». Александр Куприн ликует: какая пара – замечательный писатель, лучший современный драматург и лучшая, интеллигентнейшая актриса его, чеховского театра! А Бунин, только что сам переживший семейную драму, настроен мрачно: «Это будет каторга почище Сахалина...»

Чехов с детства входит в наш душевный обиход – с «Каштанки» и «Белолобого», с «Лошадиной фамилии» и «Тонкого и толстого». Для человека, живущего в Таганроге – а я там родился и рос, – Чехов одновременно и святыня и красочная примета окружающей повседневности. Театр имени Чехова, библиотека имени Чехова, которую сам же он и строил, заказав проект своему другу, архитектору Шехтелю, домик, где он родился, гимназия – сейчас это средняя школа номер два и, конечно, его имени, лавка Павла Егоровича, где Антоша терпеливо стоял у прилавка, дом-дворец миллионера Алфераки – сюда на музыкальные вечера по благотворительному билету ходил худенький гимназист, чью фамилию учитель латыни переделал для веселья в «Чехонте». Над портом и гаванью, над обрывом стоит чугунный Петр Великий, основатель города Таган-на-Рогу – это Чехов заказал скульптору Антокольскому проект монумента, заботился об отливке за рубежом, перевозке, установке. У рынка уцелели развалины так называемых Торговых рядов – теперь они восстанавливаются, включенные в единый комплекс Государственного музея-заповедника. Тут же, проходя по улице Чехова, бывшей Полицейской, таганрожец видит многометровое каменное изваяние – Антон Чехов представлен здесь молодым, широкоплечим, полным сил и буйной русской удали в иронически прищуренных глазах.

Школьник растет, читает «Степь», потом «Даму с собачкой», потом смотрит Чехова в театре. И все, что он успел узнать, невольно складывается в солнечную, благостную картинку. Реальная боль, реальные драмы писательской биографии отступают на второй план, подсвечиваются сладкой лазурью. Уже начинает казаться, что и провал «Чайки» в Александрийском театре скорее должен бы польстить молодому драматургу, оказаться этакой Голгофой к вящему его возвышению... А для него это была травма на многие годы.

Уже и о фразе из письма («по каплям выдавливает из себя раба») хочется – думать как о деле безболезненном, даже как бы лестном. И только потом, если лежит перед тобой суровое письмо к брату Николаю – об обязанностях воспитанных людей, – откроется, как сложно то, что имелось в виду, какого постоянного тренажа, какого атлетизма души оно требовало.

По ощущениям Антона, Николай был добр до тряпичности, великодушен, не эгоист, поделится последней копейкой, искренен, чужд зависти и ненависти, жалеет людей и животных, не ехиден, не злопамятен, доверчив. Кроме того, он одарен истинным талантом живописца, который ставит его выше миллионов людей. Недостаток же у него один – «крайняя невоспитанность». Между тем, чтобы чувствовать себя в своей тарелке в интеллигентной среде, чтобы не быть в этой среде чужим и самому не тяготиться ею, нужно быть известным образом воспитанным. Трудность в том, что «сказывается плоть мещанская, выросшая на розгах. Победить ее трудно, ужасно трудно».

Нет сомнения, говоря о Николае, он имеет в виду и себя, тоже выделенного талантом из миллионов других людей, тоже живущего и обитающего не в той среде, в которой был воспитан и рос, но нашедшего в себе силы «выдавливать по каплям раба». Письмо большое, в нем обязанности воспитанного человека рассмотрены в восьми пунктах с некоторыми подпунктами и живыми деталями недавних, хорошо известных адресату происшествий. Мы возьмем из написанного несколько принципов.

Они, то есть воспитанные люди, «уважают человеческую личность, а потому всегда снисходительны, мягки, уступчивы... Они прощают и шум, и холод, и пережаренное мясо, и остроты, и присутствие в их жилье посторонних... Они уважают чужую собственность, а потому и платят долги... Они чистосердечны и боятся лжи, как огня. Не лгут они даже в пустяках. Из уважения к чужим ушам они чаще молчат... Они не суетны. Делая на грош, они не носятся со своей папкой на сто рублей и не хвастают тем, что их пустили туда, куда других не пустили... Истинные таланты всегда сидят в потемках, в толпе, подальше от выставки. Даже Крылов сказал, что пустую бочку слышнее, чем полную... Если они имеют в себе талант, то уважают его. Они жертвуют для него покоем, женщинами, вином, суетой. Они горды своим талантом. К тому же они брезгливы... Они воспитывают в себе эстетику. Они не могут уснуть в одежде, видеть на стене щели с клопами, дышать дрянным воздухом, шагать по оплеванному полу, питаться из керосинки... Они не трескают походя водку. Чтобы воспитаться и не стоять ниже уровня среды, в которую попал, недостаточно прочесть только Пиквика и вызубрить монолог из Фауста. Тут нужны беспрерывный дневной и ночной труд, вечное чтение, штудировка, воля. Тут дорог каждый час».

Случай, особые обстоятельства, увлеченность пишущего помогли открыться перед нами потайной части айсберга. Видевшие знаменитую «чеховскую деликатность», «чеховскую отзывчивость», связанную с общеизвестной «чеховской добротой», не всегда замечали их порождение – чеховскую волю, упорство, железную самодисциплину. И не отсюда ли, кстати, не имеющее себе аналогий в мировой литературе поступательное перерождение юмориста-поденщика, бесшабашного, а порой и развязного, в кроткого и пронзительного «Пушкина в прозе»?

Толстой с удивлением уточнял у него: что он думает, есть ли какая-то жизнь за гробом или там нет ничего? Для Чехова тут не было роковых загадок. «Когда-то меня не было, а мир существовал. Потом меня не будет, а мир останется. Это так же просто, как геометрия. Пугает другое: зароют гроб, придут с кладбища, сядут чай пить и будут говорить обычные в таких случаях пошлости...»

Вопрос, как видим, был для него давно решен. Он даже будто предугадал восстание пошлости, подсунувшей его останкам вагон с надписью «для устриц» и много-много слащавых, ненатуральных слов на кладбище Новодевичьего монастыря.

По поводу сроков, указанных Бунину, легко сегодня, задним числом, развести руками: ах, как он ошибся! Прожил не шесть, всего только три неполных года, читают же его и будут читать не семь лет, а доколе сохранится русская речь. Да, это так. Но фраза в мимолетной беседе не исповедь, не тайная запись для самого себя. Можно смело допустить, что Чехов мысленно поправил обе цифры. Одну – из понятной скромности, другую – чтобы не тревожить молодого друга, не предстать перед ним нытиком, ждущим утешений.

Он, правда, не был особенно одаренным диагностом. Переоценил здоровье Николая, упустил тяжесть положения отца, просмотрел, что к самому подкрадывается кровохарканье. Но, вне всякого сомнения, он был знающий, дельный, много практиковавший врач, гордящийся этим званием, до последнего дня с интересом изучавший медицинскую литературу. Мог ли он наивно обманываться на собственный счет? Надежда могла быть самой отчаянной, но в делах, в учете реальных обстоятельств он по его характеру скорее положил бы самый скоротечный срок.

Между Белой Дачей и собранием сочинений, проданных издателю Марксу, обычно видят только прямую зависимость: без этих денег не удалось бы хоть сколько-нибудь уютно поселиться на юге, а надо было, здоровье подгоняло. Возможен и обратный поворот: от пошатнувшегося здоровья к своду, выверке, пересмотру своих сочинений, а уж отсюда к Даче, ставшей убежищем, где только и можно было заниматься титаническим трудом последних лет – частью переписать, частью отредактировать, частью отбросить, пересмотреть свежим взглядом все, что было опубликовано до той поры. В законченном, доработанном виде представить главное свое наследство, завещанное нам.

В империи вызревала эпоха канунов. Для Чехова это были годы подведения итогов, последней битвы, с отдачей тела в плен болезни по миллиметру в день.

Хотелось бы, ах, как хотелось бы, чтобы сама свадьба была началом нового периода! Но уже и в том был ее сокровенный смысл, что она тоже была своего рода подведением итогов, решением проблемы, выходом из сомнительной для Ольги Леонардовны ситуации.

Все оставалось «по-прежнему», потому что ничем другим стать не могло.

По письмам, по позднейшим воспоминаниям можно установить, что прославленная актриса была готова перечеркнуть свою карьеру, поселиться в Ялте «мужней женой». Чехов отклонял разговоры на эту тему. Возможно, ему слишком этого хотелось, но он не желал подобной жертвы. Возможно, как решила Ольга Леонардовна, он по натуре своей был «человек-одиночка»...