3 апреля 1920 родился Юрий Нагибин

Едва ли найдется художник, который не уплатил бы дань одному из величайших чудес света — красоте женщины. Быть может, лишь маринисты, для которых вся красота мироздания сосредоточилась в игре морских волн, пейзажисты да мастера чистого натюрморта, не оживляемого человеческими фигурами (это часто делал прославленный Снайдерс), остались глухи к женской красоте. Но даже Клод Моне — пейзажист до мозга костей — «проговорился» очаровательной «Женщиной с зонтиком», уплатив дань преданности собственной жене, а «Весне» придал, подобно Боттичелли, облик юной девушки в розовом, похожей на цветок. Когда же я смотрю на некоторые пейзажи Левитана, то чувствую скрытое присутствие женского существа, то «ewig weibliche», чему до последнего часа откликалась душа старого Гете. А в печальных натюрмортах великого голландца Хеды я всегда угадываю женщину; эту лимонную, чуть завившуюся кожуру снимали бережно и ловко тонкие пальцы женщины, кубка касались женские уста, оставив на хрустале дымчатый следок; странная печаль драгоценных сосудов, столового серебра, надкушенных плодов, осушенных кубков в том, что этот интимный завтрак делила с кем-то прелестная женщина, и щемит сердце от чьей-то минувшей радости. Но сейчас мы будем говорить о тех, кто не косвенно, не украдкой, не исподволь, а во весь голос воспевал Женщину. Их тьма: от древних иконописцев, воплощавших женскую красоту в деве Марии, до тех художников нашего времени, что разымают эту красоту на составные элементы, то ли ради познания ее тайны. то ли в ощущении исчерпанности всех образов прекрасного. Впрочем, и сейчас достаточно живописцев, способных видеть красоту естественным, бесхитростным и глубоким взором. Многим художникам удалось создать свой образ женской красоты. Улыбка, тронувшая уголки губ Моны Лизы Джоконды, зачаровала группу даровитых молодых живописцев, прозванных современниками «леонардески», потому что они на всю жизнь остались пленниками «леонардовой улыбки», ставшей символом вечной тайны, которую носит в себе женщина. А бесхитростная прелесть рафаэлевых мадонн, а утонченная, неземная красота боттичеллиевых женщин, его Весны, Венеры, Сепфоры, чьи удлиненные глаза «готовы излиться слезами», по вдохновенному слову Марселя Пруста, на худые нежные щеки. А совершенная красота спящей Венеры так рано ушедшего Джорджоне! Тщетно «усыплял» великий Тициан прекраснейших женщин, ему не удалось превзойти земляка, даже сравняться с ним, его Венеры — персть земная. Зато рыжеволосая Мария Магдалина и его золото-рыжая дочь, проникшая чуть не во все женские образы мастера, явили то, что мы называем «красотой венецианки». Имя великого фламандца Рубенса неотделимо от образа спелой, щедрой до избыточности, цветущей красоты. Как ни странно, несравненный гений Рембрандта не создал своего типа женской красоты, хотя перед его Данаей меркнут создания всех остальных кудесников, кроме Джоконды и Сикстинской мадонны. Иной образ красоты открыли грациозный и чуть печальный француз Ватто, жизнелюбивые Буше и Фрагонар; изысканные головки Греза до сих пор не утратили своей бестревожной прелести. Строгая красота женщин Давида, позже Энгра... Совсем новый тип женской красоты пришел с импрессионистами. Когда парижане говорят «эти ренуары», они обычно имеют в виду не полотна мастера, а «девушек в цвету», свежих, скуластеньких, с матовой кожей и прозрачными глазами.

Быть может, слово «красота» в общеупотребительном смысле неприменимо к иссушенным репетициями балеринам Дега и мюзик-холльным дивам Тулуз-Лотрека, скорее уж следует говорить об излюбленном женском типе. И все же есть своя грустная прелесть и в сухощавых, то схваченных жестким мышечным напряжением, то расслабленно усталых балеринах Дега, и в лотрековской певице Иветт Жильбер, и в его танцовщицах: утонченной Джейн Авриль, жеманной Марсель Лендер и звезде публичных балов, чуть вульгарноватой, но великолепной Ля Галю. Ведь красота не в правильности черт, не в соответствии с неким классическим каноном совершенства, идущим из Древней Греции, а в свете жизни, но об этом дальше.

Свой тип женской красоты создали русские художники, и здесь царит такое же разнообразие: морозно-румяные девушки «исторического» Рябушкина, нежная фарфоровая прелесть «смолянок» Левицкого, земная скромная пригожесть крестьянок Венецианова, ядреные, огневые бабы Малявина, экзотическая томность видений Бакста. Советские живописцы утверждали свой идеал: широкоскулые, будто топором рубленные девахи раннего Иогансона, длинношеие, с опрокинутыми головами «инопланетянки» Тышлера, статные, крепконогие, загорелые спортсменки Дейнеки, здоровые, чистые сельские женщины Пластова — молоко, лен и земляника уделили им свои краски, беспечные «ню» Мыльникова на луговой траве, у воды.

До чего же различны все эти женские образы! Что общего у сомовской «Дамы в голубом» с касаткинской «Шахтеркой», боровиковской аристократки Лопухиной со скромной «Курсисткой» Ярошенко, нежной тропининской «Кружевницы» с мощной «Матерью» Петрова-Водкина, символом оберегающей силы материнства? И все же есть общее у этих красавиц разных времен, разного возраста, разного общественного положения, разного мирочувствования — одухотворенность, свет хорошей души в глазах. Мне уже приходилось писать на страницах «Смены», в очерке «Красота юности», о нравственном начале того феномена, который называется красотой. Не будем повторяться, скажем лишь, что самая совершенная красота мертва, если в ней нет этического начала, если она не согрета человечностью и не становится частью всеобщей красоты мироздания, которая, по убеждению Ф. М. Достоевского, спасет мир.

Можно увлечься красотой демонической, гибельной, изломанной, злой (подобные образы оставили нам бельгиец Фелисьен Ропс и англичанин Одри Бердслей), но это увлечение или скоро пройдет, или иссушит, опустошит, а то и погубит душу, мы же сейчас говорим о том, что делает человека лучше, чище, нежнее.

В женских официальных портретах Серова предстают создания редкой, замечательной красоты, помноженной на элегантность, изысканность, но когда проходит очарованность живописным эффектом, вы легко расстаетесь с ними. Ваша душа молчит. Но как же трудно оторваться от серовского портрета одной из дочерей Мамонтова, «Девочки с персиками», хотя ее неправильное глазастое лицо и надутые губы вовсе не так уж красивы — бездонно очарование юной доверчивой души, и этот образ навсегда останется с вами.

То же в полной мере относится и к «Шахтерке» Касаткина. Усталые плечи, тяжелые, натруженные кисти рук, бедная, рваненькая одежда, но какая жизнь в ее прищуренных глазах, в насмешливой, но не злой улыбке! Лицо бесхитростное, да не простое, в нем непокорство, скрытая до поры бунтарская сила. Такая еще покажет себя, когда придет час.

В «Курсистке» Ярошенко, идущей со связкой книг по мокрой городской улице, несмотря на подчеркнуто скромный облик, есть внутреннее родство с шахтерской девушкой. В тихом лице, сосредоточенном взоре — непреклонность. Такая и в глухой медвежий угол поедет учить деревенских ребятишек грамоте, и листовки будет распространять, и начинять самодельную народовольческую бомбу, а коли надо, так сама и метнет, и спокойно взойдет на эшафот.

Вот как много вычитывается в скромной миловидности девушки, бредущей слякотными сумерками.

Никто так хорошо не сказал об этическом содержании красоты, как замечательный поэт Яков Полонский в своем стихотворении, посвященном портрету Лопухиной кисти Боровиковского.

Она давно прошла, и нет уже тех глаз,
И той улыбки нет, что молча выражали
Страданье — тень любви, и мысли — тень печали,
Но красоту ее Боровиковский спас.
Так часть души ее от нас не улетела.
И будет этот взгляд и эта прелесть тела
К ней равнодушное потомство привлекать,
Уча его любить, страдать, прощать, мечтать.

Странная мысль пришла мне вдруг в голову. Живописцы создали бесчисленные изображения мужчин: портреты реальных лиц и обобщенные, вымышленные образы. Среди них такие шедевры, как портреты, созданные Рафаэлем, Тицианом, Тинторетто,

Веласкесом, Рембрандтом, Франсом Галсом, Рубенсом, Ван-Дейком, Гейнсборо, Давидом, Курбе, всех не перечесть. Но есть ли что-либо равное Джоконде и Даме с горностаем, Сикстинской мадонне, джорджониевой Венере и Венере Веласкеса, Данае Рембрандта?.. Я имею в виду образы, возносящие натуру, а не снижающие, «разымающие» или разоблачающие. Последних сколько угодно: первосвященники Рафаэля и Тициана, испанские короли, инфанты, придворные и военачальники из портретной галереи Веласкеса и те же уродцы более поздней поры, выведенные на позорище Гойей, исполненные вульгарной силы жизни синдики и прочие толстомясые Франса Галса.

Глубокие психологические портреты, не льстящие натуре, оставили многие славные мастера от Рембрандта до Репина, Серова, Фалька. Это всё шедевры, но я — совсем о другом. «Мальчик» Пинтуриккио, портреты Титуса — сына Рембрандта и выше всех — автопортрет Дюрера с чертами Христа — вот, пожалуй, все то, что приближается к бессмертным женским образам, коим мы поклоняемся. Выходит, самым счастливым творческим озарением дарили и дарят живописцев чаще всего женщины.

Но чему тут удивляться? Шиллер звонко воспел достоинство мужчины, но как налился его голос, когда он принялся славить достоинство женщины!

Женщина вынашивает в своем теле личинку человека и в муках дает жизнь, кормит своим молоком, оберегает, называет ему все окружающее; с ней связано первое чувство любви и осознание своей обязанности миру, становящейся нравственным законом. Человек растет, и единый образ женщины-матери дробится, множится: первая учительница, школьные подруги, у мужчины — любимая, жена. Женщина собирает и провожает нас на войну, а то и сама идет, хоть она слабая женщина; а кто выхаживает нас в недуге, перевязывает нам раны, ждет нас бессонными ночами, мается с нами, забывая о себе, на всех путях наших? Женщина ведет дом, заботится о детях, обеспечивает наши рабочие будни и наши праздники, хотя сама работает на производстве или в учреждении. Она несет двойную, тройную нагрузку и никогда не ропщет, не опускает рук; она выстаивает мерзлые очереди, приносит в дом оттягивающие руки авоськи и цветы, а в свой час закрывает нам глаза и ухаживает за нашей могилой. И она красива — в шелках или в робе, бархате или спецовке, на сцене театра или на дорожных работах, от которых мы не можем и не хотим ее освободить, она всегда там, где труднее и хуже, и всегда неизмеримо выше нас. Слава женщине!

Воспевать, восславлять женщину, ее красоту — нет некрасивых женщин! — ее силу и нежность, ее терпение и снисходительность, достоинство, с каким она несет свой крест,— святая обязанность искусства. В дивных творениях, подобных тем, чьи репродукции украшают страницы этого номера журнала,— искупление нашей вечной вины перед женщиной!

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.