Гёте

Свежие яйца — хорошие яйца

Энтузиазм
Охотно я
Сравнил бы с устрицей, друзья:
Ведь если сей продукт
Не свеж —
То лучше ты его не ешь!
Восторги —
Это не соления,
Годами годные к употреблению!

— Ты подарил мне Гёте, — сказал я тогда Борису. И действительно, после этого я стал по-другому относиться к олимпийцу. А уж потом в больнице...

Все это я вспомнил по дороге в Веймар и с этими же воспоминаниями подходил к грузному зданию, где жил когда-то друг Гёте, герцог Саксен-Веймарский Карл-Август.

Поднявшимся в апартаменты дворца, нам сказали:

— Направо — помещение герцога, налево — герцогини, Анны Павловны.

Анны Павловны? Да, именно. Дочка нашего Павла I, прекрасная женщина, умница, красавица, и наша, русская. Она в строгости держала этого Карла-Августа, и когда пришлось ей помирать, попросила привезти горсть русской земли, чтобы на ней был поставлен фоб. Было исполнено, и теперь ее саркофаг стоит в усыпальнице герцога на русской земле, рассыпанной под саркофагом. А отпевать себя велела построить маленькую церковку позади усыпальницы. И там стоит теперь маленькая церковка, точная копия Софии, не помню уж какой, Киевской или Новгородской.

Прошли мы по апартаментам герцога и Анны Павловны, где я подумал, что не мог быть такой уж расподлец Павел, если произвел на свет такую прелесть, как Анна Павловна. И как оказалось позже, действительно Павел не был уж таким расподлецом, это был совсем другой, совсем не похожий на себя, каким он рисовался в прежних понятиях. Этого убиенного царя еще только расшифровывают сейчас, когда историки вышли на прямую связь с историческим лицом. Словом, во дворце герцога было, как во дворце, — роскошь, картины, фарфор, мрамор, золото и серебро, росписи стен и потолков. Ничего интересного. Но тут бывал мой Гёте. И это все меняло.

Будучи влюбленным в поэзию Гёте, восемнадцатилетний герцог пригласил в Веймар великого поэта, предложил ему должность министра при дворе и свою дружбу. Гёте принял предложение. И первое время разделял все потехи юного шалопая Карла-Августа, который чуть ли не каждый день отправлялся на охоту в горы, к подножию Кикельхан, в окрестностях Ильменау. Царственная ватага захватывала из близлежащих деревень хорошеньких девушек, разводила где-нибудь под скалой костры, жарила убоину, пила вино, развлекалась. Когда новый друг герцога увидел, что эта жизнь сильно расходится с той, какую он уже определил для себя, он наотрез отказался от охоты и больше уже не участвовал в веселых развлечениях. Но другом герцога остался.

Здесь же, в этом дворце, внизу, Гёте встретился и с Наполеоном. Император, когда был еще простым артиллерийским лейтенантом, брал с собой в египетский поход гётевского «Вертера» и теперь, оказавшись в Веймаре, велел пригласить к себе великого поэта. Когда вошел Гёте, Наполеон сидел за большим круглым столом, завтракал, одновременно принимал двух своих маршалов: слева стоял Дарю, справа Талейран, с обоими он вел какой-то разговор. Сверх этого император попросил еще и Гёте подойти поближе. Видно, в эту минуту в императорской голове стоял Цезарь, он его изображал, принимая сразу троих да еще и завтракая. Он внимательно оглядел Гёте и сказал:

— Вы вполне человек...

Да, вот тут еще и встреча эта была, двух великих тогдашнего мира.

Интересно.

Но главное все же не то, не это главное. Я подхожу к домику Гёте, и вот тут у меня как-то ослабли ноги. Как? Прямо к нему входить? К Гёте? Да, да. Пожалуйста. С робостью и оглядкой поднимаюсь на второй этаж. Первая комната, вторая, третья, четвертая и так далее, по кругу анфилада комнат. Картины, мрамор, античные фигуры и фигурки стоят то там, то здесь. Сам Гёте понатаскал их из разных стран. Опять же фарфор, росписи, как в замке. Каждая комната выдержана в своем цвете. Все тона легкие, едва уловимые, с туманцем. То едва уловимо розовое стоит в комнате, то чуть заметно голубое, сиреневое и так далее. Все эти тона и переходы одного в другое подбирал сам Гёте. Салонная роскошь. Все-таки не то. Видно, что да, жили в довольстве, по-придворному. Здесь расхаживали, тихо разговаривая, разодетые дамы, разодетые же мужи, министры, советники, графы и всевозможные фрейлины. Я даже слышу тихий шорох их голосов, слышу, как тонко они толкуют об искусстве, о поэзии, скульптуре, о хозяине, о его таланте и хорошем вкусе, о его гениальности и так далее. И сам хозяин в лентах и орденах величественно склоняет голову перед прелестной фрейлиной, берет под руку министра и сопровождает его по галерее своего скорее музея, чем жилища.

Да, здесь, наверху, были приемы, светское времяпрепровождение. Но где же он жил? Работал? Где он был человеком? А внизу, вот где.

Спускаюсь вниз. На маленьком пятачке стою перед прорубленной дверью. Веревочка отделяет меня от комнаты, от рабочего кабинета, где Гёте и спал. В кабинете сидит, отгороженная веревочкой, милая Гретхен.

— Сюда, — говорит она, — никто из тех, кто был наверху, никогда не входил. Здесь бывали иногда личный доктор Гёте и его Эккерман или близкие люди. Сюда никому было нельзя.

— А сейчас?

— И сейчас нельзя, — мило, с улыбкой, но вполне определенно и твердо говорит Гретхен. — Штренг ферботен!

Вот так. Делать нечего, приходится смотреть через веревочку. Сразу перед глазами большой, хорошо потертый, затянутый сильно траченным зеленым сукном письменный стол. Почти как у меня в Москве, подумалось мне. Такой же дубовый, немецкой работы стол. Он вплотную придвинут к перегородке из брусочков, за которыми видны стеллажи с книгами. Стеллажи сделаны, как говорит Гретхен, самим Гёте.