Футбол: игра, как жизнь

Как проявление нищеты я не воспринимал то, что мне приходилось выходить из дома в темноте и, нащупывая руками щеколду уборной во дворе, размышлять, что могут предвещать странные звуки, долетающие из прохладной ночи. Нет, ведь даже у наших соседей, более обеспеченных, чем мы, уборная тоже находилась во дворе. Проявлением нищеты не являлось и то, что приходилось носить редко подходившую по размерам поношенную одежду или оставаться без ботинок, или то, что в холодную ночь всем нам приходилось спать в крохотной кухне вокруг дровяной печи, стараясь при этом лежать, прижимаясь друг к другу, чтобы не замерзнуть (и почему только американцы считают, что во всей Бразилии постоянно жарко?).

Нет, нищета для нас заключалась в постоянных тревожных раздумьях о том, что случится, если вдруг кончатся деньги. Это было страшно.

Нищета – это лишение человека чувства собственного достоинства и уверенности в своих силах. Нищета – это страх. Не страх смерти, который при ее неизбежности вполне оправдан. Нищета – это страх жизни. Жуткий страх...

Правда, в те первые годы, когда мы переехали в Бауру, нищета оставалась проблемой для моих родителей, для доны Амброзины и дяди Жоржи, но не для меня. В Бауру я был очень счастлив. Дело в том, что по соседству жило много мальчишек, моих сверстников, чернокожих, белокожих, – если вообще существуют абсолютно белые бразильцы, – и японцев. Наши игры продолжались с утра до вечера. Поначалу мы создали своеобразный цирк на заднем дворе, устроив трапецию на ветвях мангового дерева, которое росло там. Однако самая крепкая веревка, которую нам удалось раздобыть, оказалась чересчур изношенной, поэтому мое первое раскачивание, за которым следила дона Селесте, оказалось последним. Веревка оборвалась, моим приятелям было велено разойтись по домам, а я заработал свою очередную затрещину.

Поэтому мы решили играть в игры для взрослых, например, в футбол, в который, как мы видели, играют мой отец и другие профессионалы из клуба «Бауру Атлетико«, или, как его кратко называют, БАК. Поскольку мы не могли позволить себе купить настоящий футбольный мяч, мы поступали так, как поступает в таком случае большинство мальчишек. Самый большой мужской носок, который нам удалось найти, мы набивали тряпьем или смятой газетной бумагой, потом раскатывали его, стараясь максимально придать ему форму шара, после чего перетягивали веревкой. Со временем взрослея и приобретая сноровку в игре, мы набивали носок большим количеством тряпья, в результате чего получался более массивный и более тяжелый мяч. Носки, из которых мы делали мячи, мы часто снимали с веревок для сушки белья, и хозяин не всегда успевал разобраться, куда делись его вещи. Но нам казалось, что наши потребности вполне оправдывали это «одалживание». Ведь человек, мы были убеждены, в любом случае мог обойтись без носков, а вот нам, ребятам, обязательно требовалось подобие мяча, чтобы в него играть.

Несколько лет спустя, когда я проходил службу в бразильской армии, мне кто-то в шутку заметил, что в американской армии существует пословица: «Если оно движется, проводи его взглядом. Если неподвижно, подними его с земли. Если оно слишком велико, чтобы его поднять, нарисуй его». Такой девиз у нас в Бразилии выглядел бы следующим образом: «Если оно движется, ударь по нему ногой. Если неподвижно, ударь по нему ногой и заставь двигаться. Если оно слишком велико, чтобы по нему ударить ногой, поменяй его на нечто меньших размеров и ударь по нему ногой». Бразильцы учатся наносить удар по мячу, как только они начинают вставать на ноги. Ходить они учатся уже позже.

Наше футбольное поле было расположено на Рубенс Арруда, где я жил. Воротами служили оба конца этой улочки – один на пересечении Рубенс Арруда с Улицей седьмого сентября, другой – тупик, где Рубенс Арруда упиралась в старое тренировочное поле соперничавшего с БАК клуба «Нороэсте». Боковые линии поля совпали бы с краем обочины, если бы эта улочка была вымощена. Но поскольку это было не так, требовалось немало усилий даже для того, чтобы удержаться на ногах во время игры. Немало сноровки требовалось и для нанесения удара ногой по нашему мячу, поскольку менялся его вес в зависимости от характера «начинки», а также от частых попаданий его в грязные лужи. Но это не имело ровным счетом никакого значения. Удовольствие от удара по этому мячу, умение привести его в движение, способность заставить его повиноваться моей воле – все это внушало мне глубочайшее чувство собственной силы, которое я ощутил впервые в своей жизни.

Моя постоянная увлеченность футболом не вызывала особого энтузиазма у матери. Для нее футбол был почти тем же самым, что Ограбление банка и семь смертных грехов. Но зато он держал меня подальше от более опасных шалостей. К тому же благодаря футболу я оставался у матери более или менее на виду, и в этом тоже был свой резон. За позволение играть мне пришлось взять на себя заботу о младшем брате Жаире, получившем прозвище Зока. Зока был маленький, но он вечно порывался участвовать в игре наравне со всеми, и каждый раз, когда кто-то спотыкался о него, он с пронзительным криком убегал домой, а мне приходилось прерывать игру, получая за это очередную затрещину.

Дона Селесте была (и осталась до сих пор) невысокой женщиной, в то время весом примерно в девяносто фунтов. В каждой руке – по тяжелой кастрюле. У нее была изящная фигура, мелкие, но очень правильные черты лица, красивая голова с копной блестящих коричневых волос, которыми она очень гордилась. Когда она улыбалась, это была самая замечательная улыбка в мире, но, к сожалению, никто из нас, членов семьи, не очень способствовал тому, чтобы она улыбалась. Вместе с тем каждого, кто позволял себе суждение о доне Селесте, находясь под впечатлением ее очаровательной улыбки и ее миниатюрной фигуры, ждал сюрприз. Дело в том, что она управляла домом как всевластная хозяйка. У нее был жесткий принцип: семья Арантес ду Насименту бедна, но ведет себя достойно. Мы не воровали, не просили подаяния, никому не лгали, никого не обманывали; никогда не произносили бранных слов, несмотря на подстрекательство к этому; мы верили в бога и молились ему, хотя вовсе не рассчитывали на то, что он разрешит за нас наши проблемы; мы с уважением относились к людям старше нас; и, самое главное, мы повиновались своим родителям – а не то...

Задумываться над этим «а не то» было чересчур мучительно, ведь в основном мы соблюдали указанные правила, хотя сейчас я не могу не задать себе вопрос, почему мне, если я столь тщательно выполнял все предписания, доставалось столько подзатыльников. Мне кажется, причиной этого было еще одно из установленных доной Селестой правил – я не должен был удаляться от дома, чтобы постоянно слышать ее голос, который для такой хрупкой женщины был достаточно громким.

К сожалению, соседний аэроклуб был вне досягаемости ее голоса. Я украдкой бегал на летное поле каждый раз, когда не мог гонять футбольный мяч. Я долгие часы просиживал там, наблюдая за взлетом и посадкой маленьких самолетов, за тем, как разгоняются планеры перед взлетом и как они взмывают в воздух, словно птицы. Я не отрывал взгляда от летчиков в их защитных очках и кожаных куртках, когда они спускались на землю из своих удивительных летающих штуковин. Я мечтал о том, что настанет такой день, когда я, тоже в защитных очках, куртке и летных сапогах, залезу в один из таких чудесных самолетов и с легкостью птицы взлечу в бескрайнее восхитительное небо. Все земные тревоги будут забыты, нищета отойдет в прошлое. Я посмотрю вниз на землю и увижу наш крошечный домик, а перед ним изрытую дорогу, грязный задний двор с маленьким манговым деревом, и тогда я улечу прочь. Во сне я все время возвращался то к матери, то к сестре, то к отцу, то к дедушке, то к дяде Жоржи, но не к Зоке, а после этого я снова улетал. Я поклялся, что обязательно добьюсь этого, когда стану большим.

Примерно с семи лет я стал работать чистильщиком сапог. Один мой приятель помог мне смастерить ящик, который отдаленно напоминал сапожную аптечку, а дядя Жоржи финансировал начало этого «бизнеса». По правде сказать, я прежде всего рассчитывал на то, что это новое занятие облегчит мне посещение аэроклуба, поскольку на самолетах, на мой взгляд, летают люди, которые обращают особое внимание на свой внешний вид и поэтому до блеска чистят обувь. Дона Селесте была решительно против и утверждала, что если мне так хочется чистить обувь, я могу заняться этим на нашей улице и чистить сапоги и ботинки нашим соседям. Поскольку большинство из них были такими же бедняками, как и мы, я не видел широких перспектив развития этого предприятия, но когда дона Селесте что-нибудь приказывала, я должен был повиноваться. Так целую неделю я послушно ходил из дома в дом, спрашивая, не желает ли кто-нибудь почистить обувь. За всю неделю только один сосед согласился, чтобы я почистил ему ботинки, но я не уверен, почему он согласился: может, из жалости, а может, потому, что я порядком ему надоел своей беспрестанной стукотней в дверь. . Ботинки соседа не были первым опытом обращения с обувью. Дело в том, что тетя Мария принесла мне пару ботинок, которые стали тесными для младшего сына ее хозяина и которые я тщательно берег, чтобы надевать эти ботинки только по воскресеньям и при посещении церкви. Они были в хорошем состоянии, видимо, мальчик носил эти ботинки аккуратно. Я очень гордился, что имел эти ботинки в собственности. Дона Селесте настаивала, что если у меня такое сильное желание чистить ботинки, я могу попрактиковаться на собственной паре обуви – и я брался за работу под ее строгим контролем. (Я хорошо помню ту пару обуви. Не допуская, чтобы ботинки стали мне тесными, как это произошло с сыном моего благодетеля, я однажды сыграл в них в футбол и истрепал в клочья. Откровенно говоря, мне очень хотелось попробовать удар по мячу обутой ногой...).

Когда выяснилось, что наша улица Рубенс Арруда неспособна обеспечить мне достаточную клиентуру, я, наконец, сумел убедить Дондиньо, что он должен поговорить с доной Селесте, чтобы она разрешила мне в следующую субботу пойти на стадион, где будет играть БАК. Я собирался предложить свои услуги зрителям прямо на трибунах. Ведь среди них наверняка найдутся желающие почистить обувь – одни, чтобы произвести впечатление на своих девушек, другие, чтобы уязвить своих конкурентов, да и вообще мало ли какие могут быть мотивы. В то время я никак не мог понять, по каким таинственным причинам именно взрослые испытывают такое удовлетворение от начищенных ботинок. К моему удивлению, дона Селесте не стала упорствовать и согласилась, но при условии, что на протяжении всей игры Дондиньо не будет спускать с меня глаз. Дондиньо, естественно, едва ли мог играть на поле в футбол и одновременно присматривать за мной, но когда игра закончилась и он пришел, чтобы меня забрать; я уже заработал более двух крузейро! Мы так вместе и пошли домой, обнявшись, – как два кормильца.

На узких улицах Бауру теснились магазины, предлагавшие все, что я желал, но чего не имел. В городе имелось немало маленьких гостиниц, одна из них напротив вокзала. Затаив дыхание, я наблюдал за приближением к платформе огромных паровозов, которые пыхтели и фыркали как какой-нибудь хвастливый дракон. Из вагонов вылезали люди, держа в руках всякие чемоданы, ящики и пакеты, перевязанные веревками, а иногда даже клетки с цыплятами (во внутренних районах Бразилии наиболее надежный способ обеспечить свежесть пищи – держать ее живой). В моем воображении проплывали удивительные экзотические места, откуда они приезжали и куда отправлялись: интересно, доведется ли мне когда-нибудь увидеть эти места?

Иногда по улице верхом проезжали также скотоводы, вместо седла – выкрашенная овечья шкура, без подпруги, без стремян, ноги свободно покачивались в такт движению, как раскрытые защелки для белья, сапоги все в грязи и в царапинах от чертополоха, кожаные шляпы затянуты шнуром под подбородком. По субботам после полудня кое-кто из них привязывал лошадь около вокзала, чтобы почистить свои сапоги. Надо сказать, для меня это всегда оставалось загадкой: к чему было чистить сапоги, если они вмиг снова будут грязные и в царапинах? Но тогда я был еще слишком молод, чтобы знать, что появление в баре в нечищеной обуви считалось признаком дурного тона

Несмотря ни на что, я никогда не допускал, чтобы игра в футбол страдала от моей работы чистильщиком сапог. Поезда на северо-западном вокзале прибывали и отправлялись строго по расписанию, и поскольку оставаться там после полудня, когда отправлялся последний поезд, не имело никакого смысла, я спешил на футбольное поле. Оставив дома сапожную аптечку и заработанные деньги, я с мячом из набитого тряпьем носка под мышкой мчался к товарищам. Мы носились взад и вперед по полю, били по мячу, старались обводить друг друга, играя яростно и ненасытно, пока не стемнеет и не раздастся голос моей матери или ее связного Зоки.

Примерно в то время (мне шел тогда восьмой год или едва исполнилось восемь, точно не помню) Дондиньо, наконец, получил место на государственной службе – всего через три или четыре года после того, как она была обещана, что, как считают многие, по бразильским нормам совсем не плохо. Это было место санитара или, лучше сказать, мальчика на побегушках в больнице. Ему приходилось мести полы, мыть подкладные судна, помогать таскать носилки с пострадавшими из машин скорой помощи в травматологическое отделение, варить и подавать кофе, грузить и разгружать продукты и прочее – короче, делать все, что ему велели. Эта работа не была бог весть какая значительная, но она сразу изменила всю атмосферу в доме. Хотя получаемая отцом зарплата не избавила нас от нищеты, но она тем не менее вывела нас из самых нижних в верхние эшелоны нищенствующих. Поэтому можно сказать, что это был гигантский шаг вперед. Он также устранил основную причину споров среди домашних и еще больше сплотил нас.

Довольно часто, проводив последний поезд, я воздерживался от игры в футбол и отправлялся в больницу, чтобы по мере сил помогать Дондиньо. Я варил кофе, кроме того, выносил и обмывал подкладные судна. Я подсознательно ощущал потребность быть рядом с ним. И если в течение дня выдавалась свободная минута, что, в общем, случалось крайне редко, он садился и начинал рассказывать мне о разных командах, с которыми ему довелось играть, об известных футболистах, которых ему посчастливилось знать, и в каждом его слове чувствовалась любовь к этой игре. Он рассказал мне о своем старшем брате, моем дяде Франциску.

– Если ты когда-нибудь станешь профессиональным футболистом, Дико, я уверен, ты унаследуешь его мастерство. Он умер, когда ему исполнилось всего двадцать пять лет. Мне было шестнадцать, и я думал, что ни за что не сумею оправиться после его смерти. Но он оставил мне кое-что в наследство – футбольные финты. Его звали Шику ду Жонас. Люди старшего поколения до сих пор помнят его и его игру в таких городах, как Мокока, Каза Бранка, а также на юге Минаса.

Думаю, что именно эти беседы так сблизили нас. Мы были не просто отец и сын, а близкие друзья. Дондиньо был очень привлекательным мужчиной с прекрасными физическими данными. В отличие от Соединенных Штатов, где существует такой культ телосложения, как, например, у тяжелоатлета – сплошь мышцы да плечи, – у отца было пропорциональное гибкое тело, мускулистые руки и ноги. Во всем этом заложена недюжинная физическая сила – идеальная комплекция для футболиста. Если дона Селесте отличалась раздражительностью, Дондиньо был спокойным и уравновешенным. Прежде чем что-нибудь сказать, он всегда тщательно взвешивал и после этого отстаивал свое мнение до конца. Он был (и остался до сих пор) прекрасным отцом.