Фото-портрет 42-го года

Бульдозерист понял, что звука из меня не извлечешь, застопорил машину и спрыгнул на землю.

Я тихонечко сказал ему:

– Ты подождал бы, не срывал дома... Пока, естественно...

– А что? Зачем?

– Да вот – заснял бы я на пленку эту красоту.

– Мою работу?

– Да нет... наших предков.

– А для чего?

Я объяснил. Он понял. И мы договорились с ним о киносъемке через день. Но в понедельник утром в назначенное время работу мне начать не удалось.

– Вы знаете, – сказал бульдозерист, – сейчас вам будет неудобно здесь работать – тут похороны начинаются. Человека из больницы привезли в последний раз в родимый дом. Из этих вот семи оставшихся. Во-он этот дом... Да вы не горюйте. Ждать долго не придется. Не может человечество подолгу плакать над одним покойником. Это я вам точно говорю.

Около скамейки вдоль завалинки стояли венки. Их так поставили, чтобы они не мялись друг о друга. И черные ленты свисали до земли.

– Кто умер, женщины? – спросил я у старух, стоявших около калитки.

– Наш врач... Елена Афанасьевна... Врач-терапевт тринадцатой больницы... – пришли ко мне медлительные и неторопливые ответы.

– Ну разве только терапевт? – сказала низким голосом старуха с орденом «Мать-героиня» на клапане кармана густо штопанной зеленой кофты. – Детей она ведь тоже принимала. И операции делала. О господи, в прошедшем времени опять про человека говорим. Как страшно это...

Пришел оркестр – двенадцать человек. Шесть стариков – небритых, в серебре щетины, и шестеро мальчишек, здорово нестриженных. Они откашлялись, как будто собирались петь, потом, облизывая мундштуки своих медных труб, негромко, как бы извиняясь, попробовали звук у инструментов, чтобы репетиционным разнобоем не нарушать строгость скорбного момента. Попробовали – вышло ладно, и разом дунули в свои двенадцать труб. Конечно, музыку Шопена.

– Хоть врач была, а вот здоровечко-то хуже нашего... А ведь и то сказать – была вся поизранена... Дом-то был мужа – от его родителей... Муж на войне убитый был. На первом Прибалтийском фронте. Я это точно знаю, сама мне говорила. Там-то война была еще после войны и сверх войны. Там у меня самой-то младшенький убитый. Был офицером. Капитан... Висит с портретом Славика и его орден – Великой Отечественной войны первой степени. Такой, знаете, две звездочки... Две звездочки и без привесочки, на винтике... Красиво, да-а... А не одел ни разу ведь. Такие ордена навечно остаются в семьях. И у Елены Афанасьевны такой же орден был. Кому теперь останется? Одна ведь Лена оставалась изо всей семьи... Свекровь Елены Афанасьевны со свекром – те-то очень скоро отошли после войны...

Все окна в домах-великанах распахнуты, со всех балконов свесились люди. Вышел из дверей домика Елены Афанасьевны какой-то невысокий человек с опущенной головой. Он нес на вытянутых руках бархатную малиновую подушечку с наградами покойной: тот, «без привесочки», орден Отечественной войны первой степени, медаль за город Будапешт, еще какие-то кружочки у ярких лент – и блестящие и тусклые. Он вышел на крыльцо, стал на ступеньке сбоку и не знал, что делать: показывать ли их или стоять так просто неподвижно.

Потом из дома показалась девочка – наверно, лет двенадцати, не больше. Она несла портрет покойной и, чтобы не помять его, из двери вышла боком, и я вначале видел только бант на туго заплетенной ее косичке. И развернувшись, оборотя портрет к нам, она осторожно, словно теперь боялась уронить его, начала спускаться по ступенькам вниз, к земле.

А у меня вдруг бешено заколотилось сердце: портрет был мне известен. Я знал ее – снятую на нем красивую молодую женщину. Но сразу не мог сообразить: кто она? А если и сообразил, то не поверил в это...

Девочка с каждым шагом отводила портрет в сторону, чтобы видеть следующую ступеньку и не споткнуться. Четыре ступеньки – четыре раза портрет отворачивался от меня. Но я уже знал, был уверен: этот портрет делал я! Ведь сколько бы ни доводилось съемок выполнять и как бы это ни было давно – все эти секунды навечно остаются в памяти. У меня по крайней мере так...