Автора «Фотопортрета 42-го года» Льва Данилова мы знаем тридцать пять лет – с осени 1945-го, когда во ВГИКе началась первая послевоенная сессия, большинство студентов было одето в гимнастерки и шинели, а среди многих костылей и палок – памяти медсанбатов, лазаретов, фронтовых госпиталей, прислоненных к стенам аудиторий, в которых читались курсы кинотехники, искусства режиссуры и актерского мастерства, – стоял костыль и бывшего гвардейца Льва Данилова – будущего известного режиссера-кинодокументалиста, лауреата Ленинской премии.

Ничего нет удивительного в том, что кинематографисты выступают на страницах прессы – дают интервью, делятся секретами своего ремесла: зрителей интересует, что происходит на съемочных площадках, или как мы добываем-строим-производим кадры – в этом продолжение профессии. Но ведь одно-то дело: репортаж из киноэкспедиции, а уж совсем иное – беллетристика – сочинение и правда, факты и фантазия, документальность и селекция...

С трудом представляем, как в нашем деле, полном напряжения, хлопот и сумасшедших темпов, деле, забирающем все силы без остатка (а Лев Данилов работает не вполнакала!), можно находить время и для серьезных занятий изящной словесностью. Знаем: есть люди, которые в свободное от нелегкой работы время отдают себя изматывающему искусству перевода е устного на письменный. Есть такие! Часто не встречаются. Изо всех видов человеческого творчества литература – занятие, наиболее удаленное от расписаний, регламентации и режимов...

Естественно, что представитель поколения, обожженного войной, Лев Данилов пишет о войне. Пишет, зная суть предмета. Здесь все из первоисточника. Он пишет точно и безжалостно. Ну, например, как влетает, вонзается, входит, врывается, впивается в сильное и беззащитное человеческое тело металл, отлитый, для убийства, или как не хватает воздуха в груди, когда бежишь в атаку... Проза его сурова, как и подобает быть прозе. Проза живописна – иначе она не проза. Проза его не застенчива – было бы странно, если бы человек, выстрадавший все это, забыл бы о первейшей задаче слова – быть правдивым!

В рассказе слышно давно ушедшее время, время нашей юности. Проходит через эту маленькую повесть панорама неповторимых примет, подробностей и деталей (всего того; чего не придумаешь; можно только вспоминать) того далеко и невозвратно ушедшего времени.

Не стоит искать в «фотопортрете» аналогий – это не репортаж из прошлого. Искать житейские «похожести» в художественном произведении – вещь бесполезная. А литературное произведение кинодокументалиста – художественный документ, где вы не видите швов между фактом и домыслом, не ощущаете стыков между желаемым и действительностью. Проза.

Александр АЛОВ,

Владимир НАУМОВ,

народные артисты РСФСР

В июле месяце сорок второго года судьба закинула меня в Алма-Ату. Произошло все это в высшей степени случайно. И в помыслах Алма-Аты близко не было. К тому времени я, кажется, забыл, что на земле есть такое место. Вся география свелась к изломанной дороге от Одессы до Ростова. А между ними Николаев и Херсон, Геническ и Матвеевский Курган... Во сне и наяву – только эта дорога. Окопов вырыто – рекорды мировые установлены в землекопстве на каждую саперную лопатку. Могил не рыли – те окопы, что оставляли, годились под могилы... Я дом родной на Малой Якиманке не вспоминал ни разу, не то чтобы Алма-Ату. Туда я вовсе не стремился, но на войне выбор, как говорится, очень узкий, от твоих желаний не зависит. Война – довольно странная система обстоятельств для каждого из нас...

Наш эшелон-санпоезд в двадцать семь теплушек, пятнисто, полосато выкрашенных старательными неумелыми руками в зеленый цвет; набитых ранеными с Южфронта – по тридцать в каждой теплушке, – разбомбили вблизи передовой на станции Поворино. А может, это и не Поворино было, а какая-то другая узловая. Во всяком случае, до сих пор я уверен в этом названии. Наверное, один из нас, лежавший наверху, на нарах у окна, взглянул в него, увидел мир и начал в изумлении перечислять все то, что было перед ним в тот миг: деревья, женщины и водокачка. Попалась на глаза табличка на ближайшем вагоне «Приписано к Поворино», и сказал: «Поворино». Ну, а теплушка наша и запоминала на всю жизнь. Конечно, раненый мог сказать: «Барнаул», «Караганда» или «Ялотуровск» – каких вагонов и с каких дорог не намешалось на этих узловых, которые по-страшному бомбили немцы, не допуская нашей подкрепления к фронту. Да, видно, не попались на глаза вагоны из приписанных к сибирским и казахским магистралям. А то спросили тут же бы: «Чего? Какой Ялотуровск? Какая такая Караганда? Башку за такую болтовню отвернуть надо!»

Поворино же было вероятно, как Ливны, Моршанск или Тамбов. И всех устроило. Но точно сориентироваться на планете в этот час нам не удалось. Начался налет. Бомбежка.

Из двадцати семи теплушек только одна целою осталась – наша. Последней была прицеплена к составу. Осколок бомбы отрубил крюк сцепки от теплушки рядом с нами, и воздухом от взрыва – комком упругим, теплым и воняющим тротилом – нас отпихнуло, откатило на запасный путь. Не от войны – от смерти. Все остальное – в клочьях рваного металла. Людей собрали по кускам, хоронили сбоку полотна в воронках. Шинели, как обычно, подстилали... И люди – на шинелях... Надо было памятник поставить из голубого мрамора и золотом фамилии все выбить, и свет чтобы неоновый мерцал, как пульс, у текста: «ОНИ УБИТЫ ПРИ БОМБЕЖКЕ...» Но даже тогда страшно было писать такое. И было чуточку поменьше страшным в семьсот тринадцать адресов послать привычно-скорбное: «Ваш сын... Ваш муж... Отец и брат... Смертью храбрых...»

Нас, уцелевших, в суете и спешке (на узловой боялись нового налета и срочно очищали все пути, чтобы не стала пробкой эта фронтовая станция), как прицепили в хвост составу из сорока платформ со станками какого-то эвакуировавшегося завода, так и забыли вовсе после этого. Вернее – думать перестали. Считалось – мы пристроены. И к нам еще какие-то платформы и теплушки прицепляли. Так что случились мы в конце концов почти в середине заводского эшелона. Завод был важным – оборонным. К заводу подошла война. Заводу был приказ – срочнейшим образом убыть в пункт Б и выпускать немедленно все, что положено. И он убыл – в цехах повырывали и повыдергивали все станины «ДИПов» из цементных полов и эту технику – с бетонным мясом на искривленных болтах заржавленных станин – повезли в какой-то. неизвестный и далекий пункт...

О том, чтобы теплушку нашу отцепить в пути, про это не могло быть речи. Какие-то названия мелькали справа-слева: «Дергачи», «Озинки», «Кзыл-Орда», «Арысь»... И еле-еле можно было их разобрать на ходу. Только однажды утром выдалась возможность прочитать название вокзала, не мотая головой. Вокзал был маленьким, а буквы – в целый метр! «АЛМА-АТА – ВТОРАЯ КАЗ. Ж. Д.» Глядели пять минут, глядели полчаса. Пейзажа никакого, во все окошко – лишь метровый этот шрифт.

Поезд дальше не пошел. Пункт Б оказался Алма-Атою.

Был этот сильно перенаселенный город тогда не просто тылом. Глубочайшим тылом. И ранеными переполненный. И нас отправили в деревню – маленький пятачок у самых белых гор. В деревне было тихо и тоскливо по-степному. А размещался госпиталь в колхозном клубе. Большой сарай без окон, пыль вокруг него, заборы, и деревья, и кусты так провоняли йодом и карболкой – не ощущались даже запахи воды в медлительном арыке.

Рана моя довольно быстро стала превращаться в ужасно чесавшийся, но не нывший и не дергавший постоянно шрам, приободрился я, поздоровел, а девать себя некуда, скучно. Вот и стал, улучив благоприятный момент, бегать в самоволки в город. Благо близко до него было. И увидел однажды в газете объявление: «ВГИК начинает консультации с желающими поступить в институт...» – институт в то время эвакуировали в Алма-Ату. Я подал заявление на операторский. Что, мол, мечтал, прошу учесть и допустить к экзаменам. Не удивились в канцелярии, что домашний адрес – эвакогоспиталь в деревне возле Ала-Тау, не удивились, что вместо паспорта – красноармейская книжка. Правда, профессор Боханов спросил: «А что, она приравнена к удостоверению личности?» Я ответил: мол, приравнена. Еще спросил профессор Боханов: «А фото где?» Пришлось сказать, что там, в Юрге, где я закончил курсы пулеметчиков, фотоателье было закрыто по случаю ухода мастера на фронт.

– Да нет... Я не о том, что в красноармейской книжке, – сказал профессор Боханов. – Я о фотографиях к экзаменам. Ведь вы не собираетесь представить к экзаменам портреты из фотоателье в Юрге?

– Конечно, нет.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.