К фонтану они шагают медленно, с какой-то особой степенностью. И только вблизи самой скважины вдруг срываются на несколько шагов бега. Минут через пять все повторяется в обратной последовательности. Со стороны кажется, что у них что-то сорвалось, не получилось, уж больно быстро они возвращаются. Оказывается, нет — все в порядке. Просто под факелом больше не проработаешь. Земля у самой скважины нагревается до 160 градусов и выше, воздух — за сто, порой доходит до 180 градусов. Метрах в двадцати от устья своеобразный тепловой барьер, где земля раскалена уже до 450, а воздух за 200 градусов. Вот эту «мертвую зону» и приходится преодолевать бегом, потому что такую температуру долго не выдерживает даже теплоотражающая ткань. На «голубятню» фонтанщики возвращаются в дымном ореоле. Только что сверкавшая серебром одежда сейчас в рыжих подпалинах, кое-где зияет прогорелыми дырами. Они сбрасывают ее на пол, и я вижу: их суконные куртки насквозь промокли от пота. Они обессиленно садятся на лавки, залпом выпивают по две-три бутылки воды, долго расслабленно молчат, и пот ручьями струится по их лицам. Наконец, немного придя в себя, они роняют несколько фраз следующей группе, которая уже облачилась в сверкающие доспехи. И эта группа уходит тем же размеренным шагом, вздымая ногами облачка серо-рыжей пудры, в которую перегорела земля.

Так они и работают: пять минут у скважины, сорок — пятьдесят отдыха. И дело, на которое в обычных условиях ушли бы часы, тут затягивается на многие дни, ибо «чистое» время работы приходится собирать из коротких пятиминуток, прослоенных вынужденным долгим отдыхом.

Леон Михайлович Калына «царит» на втором этаже «голубятни». В стеганом ватнике, такой же ушанке, добротных яловых сапогах на толстой подошве, он сидит на высоком табурете перед узкой прорезью в алюминиевой стене и неотрывно смотрит на бушующее пламя в двенадцатикратный бинокль. Меня предупредили: здесь Калыну нельзя отвлекать вопросами, а лучше всего вообще не подниматься на второй этаж.

Я соглашаюсь с этим условием, так как вижу: такой порядок одинаков для всех, даже членов штаба. Хочется самому получше рассмотреть то, что видит он. И я занимаю место в углу перед такой же амбразурой и впиваюсь точно таким же, как и у него, биноклем в огненное жерло скважины.

Десятидюймовая труба поднимается над землей метра на два. А из ее среза, как из форсунки, бьет белое пламя. Оно тут же расширяется метров до полутора и взлетает постепенно толстеющим фонтаном метров на 180 — 190. С высотой огонь меняет цвет от белого до оранжевого, малинового, а в высоте на его ревущий столб надвинута высокая каракулевая шапка из иссиня-черной сажи и дыма.

Огонь оживает только на высоте, у самого же среза трубы он, словно застывшее белое пятно, в котором едва-едва различима непонятная пульсация. Именно под этим пятном, полусогнувшись, с чем-то возится очередная группа в серебристых костюмах.

Когда люди возвращаются из огня, Леон Михайлович спускается вниз, что-то спрашивает у них, дает какой-то совет и вновь поднимается на свою табуретку, чтобы опять неотрывно впериться в раскаленное пятно. Что он там умудряется рассмотреть? То, что ему приходится руководить работами с помощью бинокля, — досадный каприз случая. За три недели до моего приезда Калына почувствовал боль в правом боку. Держался несколько дней. А когда терпеть стало невмочь, вертолет доставил его в Гурьев, и прямо из аэропорта он попал на операционный стол: аппендицит.

Он вернулся на «голубятню» через десять дней. И хотя шов еще толком не затянулся и из него торчала дренажная трубочка, Леон Михайлович, стянув живот полотенцем, оделся в защитный костюм и в сопровождении наиболее опытных ребят отправился к скважине посмотреть, что там изменилось без него. Работать со всеми, как всегда, он не мог. Но время от времени все-таки ходил под огонь. И хотя в этом был определенный риск, он шел на него вовсе не ради поддержания своего непререкаемого авторитета, а потому, что так было необходимо. У скважины были тонкости, которые невозможно рассмотреть в самый мощный бинокль.

Я прожил рядом с бригадой Калыны пять дней. И теперь сам могу объяснить, чем отличается пожар от фонтана, а пожарный от фонтанщика.

При обычном пожаре самое главное — как можно быстрее локализовать очаг возгорания, вывести за пределы опасной зоны все, что может гореть. Лишенный «подпитки» огонь легче гасить.

Фонтан «питает» себя сам. Вернее, ему подбрасывают горючее земные недра, где топлива заготовлено столько, что иным природным факелам хватит его на годы и десятилетия. Разумеется, если такое разбазаривание добра допустят люди. Человеку тут ничего не надо локализовывать. От него требуется только одно — давить. Не силой — мать-природа в этих случаях покуда сильней — давить умом, выдержкой, последовательностью своих действий. Тут ни в чем нельзя спешить и без нужды рисковать, так как за торопливость порой приходится платить слишком высокую цену.

Штурм

Под «штурмом» обычно подразумевается решительная атака, стремительное преодоление каких-то невероятных трудностей, когда победа вырывается напряжением всех сил на каком-то коротком временном отрезке. Тут, на Тенгизе, людям тоже пришлось выкладывать все силы, однако не накоротке, а на дистанции длиною в несколько месяцев.

Уезжая отсюда в июле после выполнения задания, старший лейтенант Василий Чурзин не думал, что всего через полтора месяца ему суждено будет вновь оказаться здесь. Вторичная командировка ломала его личные планы. На восьмое сентября, День танкиста, у него была назначена свадьба, а тут неожиданный приказ: выехать к месту 30 августа.

От прежнего экипажа остались только Чурзин да «пятьдесятчетверка». В части машину подремонтировали, и она снова была готова к выполнению очередной задачи: предстояло срубить сферический превентор, чтобы фонтан окончательно сформировался и огонь бил только вверх.

На этот раз они выбрали позицию метрах в 70 от скважины. На линию огня выходили втроем: майор Ващенко, возглавлявший команду, старший лейтенант Чурзин и Леон Михайлович Калына.

Три дня они долбили стальными «болванками» по превентору, и восьмого сентября, в День танкиста — бывают же такие совпадения, — все-таки «срубили» его. Пламя рвануло вверх огненным почти двухсотметровым столбом. И только тут обнаружилось, что вся надустьевая сборка тоже повреждена. И когда через несколько дней была отсечена и она, из земных недр медленно выглянул верхний край бурильной трубы. Давление пласта было столь мощным, что, упершись в долото, как в поршень, оно погнало вверх по скважине многокилометровую стальную «свечу».

Выброс бурильных труб продолжался часа полтора, и когда последний их кусок вместе с долотом взлетел в пламя, а потом рухнул вниз, все облегченно вздохнули: одной опасностью стало меньше.

Испытания, выпавшие на долю людей, не выдерживала даже земля. В бушевавшем вокруг устья нефтяном костре почва расплавилась, превратилась в темную стеклоподобную массу, напоминавшую видом и свойствами обсидиан, затвердевшую вулканическую лаву. Спаянная с обломками труб и стальных конструкций в один искрящийся монолит, она не поддавалась ни бульдозерным ножам, ни клыкам «камацу», ни зубьям ковшового экскаватора. Пришлось брать ее мощными зарядами взрывчатки.

Так несколько недель кряду люди подставляли огню себя и технику, каждый час, каждую минуту рискуя жизнью не в переносном, а в самом прямом смысле слова, и наградой за весь их неимоверный рискованный труд была внешне небольшая, но очень важная победа: площадка вокруг устья в конце концов была расчищена от завалов, и труба, из которой в небо грохотал столб пламени, теперь поднималась над землей на целых два метра. Теперь к ней можно было не только подойти, но и начать монтаж фланца, на который позже должен был опереться гидронатаскиватель. И начались для фонтанщиков собранные из пятиминутных заходов к огню часы кропотливой работы.

Каждое утро я уходил вместе с ними на «голубятню». До сих пор перед глазами стоят переутомленные лица людей, только что вернувшихся из-под огня. Представляют ли родные, какова работа у их отцов, сыновей, мужей? Как-то вечером спросил о том Калыну.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.