Игорь Ильинский, народный артист СССР, лауреат Ленинской премии

В конце двадцатых годов я работал в театре Мейерхольда, снимался в немом кино и одновременно выходил на эстраду в качестве чтеца. Искусство чтеца обрело для меня громадное значение прежде всего потому, что здесь все зависело от меня самого: меня I никто не учил, никто не режиссировал. Все: выбор произведения, каждое решение, каждый вздох – было исключительно моим. Я делился со своими слушателями сокровенными мыслями, дорогими мне идеями добра, человечности.

Однако расторопные администраторы нередко использовали такие концерты в своих целях. В газете «Правда Востока» тех лет я прочел в стопроцентно халтурных рекламах: «К нам едет король экрана. Нас посетит закройщик из Торжка, похититель трех миллионов, личный друг Месс-Менд и возлюбленный Аэлиты – Игорь Ильинский! Ждите! Скоро!»

Малокультурная часть зрителей, психологически не подготовленная к восприятию художественного чтения, увидев такие афиши, приходила просто поглазеть на «живого» киноартиста. От меня, артиста комедийного, ждали веселых рассказов о «муках творчества», забавных анекдотов из актерской жизни... Но творческий путь – это серьезная тема для актера-художника, о ней не расскажешь за пятнадцать минут с эстрады.

Профессия актера – трудная профессия, которой надо отдавать всю жизнь. Я не знаю иной профессии, которой надо столько разносторонних знаний и умений. Ведь недаром в Толковом словаре, кроме прямого толкования слова «артист», есть и переносное: «Артист – человек, достигший в чем-либо высокого мастерства». И когда молодежь обращается ко мне с вопросом «Как стать актером?», я отвечаю: «Учитесь и трудитесь». В любой профессии, посвятив ей себя целиком, можно стать артистом, если не в первом, то во втором смысле этого слова.

Оглядываясь сейчас на мою жизнь, я вижу, что она состоит не только из счастливых и несчастливых обстоятельств, ошибок, потерянного времени и легкомыслия, но прежде всего из дней и часов кропотливого труда, неудовлетворенности собой. Она состоит из бесконечных поисков, иной раз на ощупь, а иной раз целеустремленных, переходящих после множества неудач и отчаяния в творческое удовлетворение художника.

...Первые смутные детские впечатления начинаются у меня с катка, с его елками, флагами и чугунными печками. Мог ли я подумать тогда, трехлетний карапуз, что начиная с этого 1904 года более пятидесяти лет буду скользить по льду катка Петровки, 26! За свою долгую жизнь я жил в разных квартирах; с юных лет работал в разных театрах, но вся моя «физкультура» была сосредоточена на Петровке, 26. Зимой – с трех-четырехлетнего возраста – коньки, летом – теннисные корты. Вот почему я и начал с этого катка воспоминания о детстве.

Второе яркое воспоминание детства – московские извозчики с голубыми, розовыми, желтыми, синими и зелеными санками. Сесть на облучок или на козлы и править лошадкой было первой страстной мечтой моего детства, как первым желанием моего сына было стать шофером. Летом, в деревне, мое желание осуществилось, и в три года я смог проехать верхом на смирной кобыле, никем не поддерживаемый, сам. «Я сам! Сам!» – услышал я через много лет и от своего сына, а потом и от внука. Такое желание испытать все самому, недоверчивость к чужим советам и мнениям, с одной стороны, ведет к самостоятельности и независимости в будущем. С другой же, увы, излишняя дозировка «самости» ведет к эгоизму и нетерпимости. Ведь и Хлестаков кричит: «Я сам! Сам везде!»

Первое мое публичное выступление состоялось в пять лет. Это выступление никакого отношения к театру не имело. В пятилетнем возрасте я начал заниматься в русско-чешском гимнастическом обществе «Сокол». Смутно помню громадное пространство манежа, освещенного фантастическим светом газовых фонарей, песчаный пол, как в цирке, гулкие звуки команды и в далекой, страшной темноте публику, среди которой, я знал, сидела и моя мама.

В пять лет я впервые побывал в настоящем театре. Такое потрясение не прошло бесследно для впечатлительного человечка, каким был я. Одно название чего стоило! Фррра-Дьяво-о-ол! «Фра-Дьяволо» была первой оперой, которую я услышал в Большом театре. Не менее неизгладимое впечатление, чем сама опера, произвел на меня весь стиль Большого театра: торжественно-помпезный, с золотом и бархатом лож и кресел, роскошным занавесом с огромными кистями, с таинственным полумраком гаснущего фойе и капельдинерами в ливреях, которые, священнодействуя, провожают в ложи и на места на цыпочках спешащую и опаздывающую публику...

Такой театр на всю жизнь стал для меня олицетворением старинной театральности.

В детстве родители часто водили меня с сестрой в Большой и Малый театры. Отец мой был доктором по профессии, но по натуре – художником. И он и мама по-настоящему интересовались искусством и любили его. Артисты-пациенты знали об этом пристрастии отца и доставали ему контрамарки.

Помню, мне особенно понравился хор мальчиков в опере «Кармен», и я начал им даже что-то кричать из ложи... Но тут меня бесповоротно унесли из театра. Я долго жалел, что недоглядел оперы, в которой, по моему разумению, должны были бодаться и драться между собой быки.

Я шел на «Снегурочку» в Малый театр и спрашивал у мамы: «А она растает по-настоящему?»

Позднее мне полюбился «Дмитрий Самозванец» в Малом театре. Помню, я всецело был на его стороне и жалел, что его авантюра не удалась. Может быть, это было потому, что его играл дядя Остужев, знакомый и пациент моего отца, мимо ног которого я не раз старался лихо прокатиться на трехколесном велосипеде, как бы невзначай раскатясь в приемную.

К этим впечатлениям относятся еще и встречи с синематографом, который как раз в эти годы впервые появился в Москве.

Немудрено, что вскоре у меня появился свой собственный театр «Киу-Сиу». Я хотел, чтобы в нем все было всамделишное. Билеты с линией контроля, номера на стульях. Афиши я хотел расклеить в передней и гостиной, где ждали больные, но домашние этому воспротивились. Монеты, вырученные за спектакль, должны были пойти на покупку лошади. Как вы уже знаете, я собирался стать извозчиком. Во всем представлении участвовал я один. Сначала давалась трагедия собственного сочинения, а потом я показывал туманные картины через «волшебный фонарь».

За вечерним чаем отец читал вслух Чехова, Гоголя, Горбунова, Диккенса, М. Твена, Джерома.

Этими чтениями против своей воли отец разжигал во мне желание идти на сцену, потому что, невольно увлекаясь, читал он как настоящий художник. Отец знакомил меня и сестру с бессмертными творениями русских и английских юмористов, исподволь развивая во мне любовь к юмору, которая превратилась в страстное увлечение. Отец водил меня, маленького мальчика, в сад «Аквариум» на все, что, по его мнению, было примечательного в области юмористики. А уже в первых классах гимназии я забирался в библиотеку и «заглатывал» комплекты «Сатирикона» и «Будильника». Вскоре я начал издавать «журналы» дома, печатая их игрушечным набором резиновых букв. Но к тринадцати-четырнадцати годам все чтения, кроме Пинкертона и Холмса в ярких обложках, увлечения театром и даже кинематографом, были отброшены ради спорта. Мои родители заволновались. Спорт в то время не был таким уважаемым занятием, как теперь. О футболе, например, говорили: «Из головы все ушло в ноги».

Однако как увлекательно шла моя жизнь на спортивном поприще! Какое наслаждение вдохнуть всеми легкими свежий воздух! После восьми – десяти часов пребывания на Воробьевых горах, где мы спускаемся на лыжах с гор и прыгаем с небольших трамплинов, с пылающими лицами и голодные как волки, мы поздно вечером возвращаемся домой. После беспробудного сна – гимназия и мое иронически-шутливое отношение ко всему там происходящему. А после уроков я с хоккейной клюшкой и коньками лихо вскакиваю в трамвай «А», который, дребезжа, спешит по бульварам к катку «Яхт-клуба». Все должны видеть, как молодой, ловкий спортсмен спешит на хоккейную тренировку!

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.