А минуту спустя все вокруг снова загомонило, зашумело, задвигалось... Митькины глаза выхватили из множества звуков и картин балалаечника в новенькой гимнастерке с тремя звездами солдатской «Славы», он шпарил на трехструнной что есть мочи, но что именно, Митька не мог расслышать, он как бы медленно просыпался после оцепенения, овладевшего им сразу же, как только он увидел старуху... Тянулись минуты, похожие на годы, и Митьке стало казаться, что он давно уже знает и маленького ефрейтора, и солдата в новенькой гимнастерке, и вон того спокойного солдата, которого старуха признала за своего сына...

Неожиданно эшелон вздрогнул, от вагона к вагону побежал звон буферов, лязгнуло железо сцепки, слившей паровоз с составом, и все пришло в хаотичное движение: солдаты стали прощаться, целуя женщин, стариков и детей, как родных, лихо прыгали в вагоны, кому-то махали фуражками, пилотками, руками, что-то кричали...

Только сейчас Митька заметил, что Светка плачет. Он не стал утешать девочку, лишь положил ей на плечо руку и тихо сказал:

– Ты это брось... Сколь эшелонов еще будет...

Он повернул голову, взглянул на дымящийся, готовый в путь паровоз и оторопел: шагах в двух от него в застегнутой до подбородка шинели с непокрытой головой стоял знакомый Митьке немец. В этой привокзальной суматохе на него никто не обращал внимания. Жидкие пепельные волосы чуть шевелил ветерок, впалые щеки обросли серой щетиной, полузакрытые глаза ничего не выражали. Это был тот самый немец, который прошлой осенью постучался в его дверь... Ничего не подозревающий Митька открыл и увидел на нижней ступеньке крыльца человека в немецкой форме: в шинели без погон, в разбитых ботинках, затянутых веревкой, чтобы подошва не отвалилась. Как и сейчас, его безусое и безбровое лицо ничего не выражало, лишь «финка» – пилотка с козырьком – торчала, как Митьке показалось, вызывающе. «Клеб», – глухо произнес немец, протянув руку.

Митька не раз слышал, что в городе работают пленные немцы, и даже собирался с ребятами сходить посмотреть на них, но как-то все не удавалось, а тут перед ним стоял живой немецкий солдат... Первым порывом было захлопнуть дверь и убежать. Но как же он, единственный мужчина во дворе, у которого даже есть ракетница, мог убежать? Как же он, не раз воображавший себя матросом, который, закусив ленточку бескозырки, с криком «Полундра!» шел в атаку, – как он мог бежать!.. Чувствуя холодок, пробегающий по спине, он, все-таки прикрыв дверь, вернулся в комнату, достал из буфета горбушку хлеба и вынес ее немцу. Тот взял нежадно, спокойно, что-то живое мелькнуло в глазах. «Дан-ке», – сказал он и устало пошел со двора...

Митька вспомнил, как после этого случая он долго размышлял: правильно ли поступил? Он и теперь не мог решить, можно ли было врагу, лютому врагу, убившему Светкиного отца, можно ли было ему отдать хлеб? Хлеб! И тогда и сейчас не было у Митьки злобы, и он все спрашивал себя: почему?

...Немец стоял и, казалось, безучастно смотрел на слезы и радость русских людей.

Митька подумал, что, когда немец вернется домой, его тоже будут встречать, и он, если честный, расскажет своим детям, как русский мальчик дал ему хлеб.

Только никак не мог представить себе Митька, что немца будут встречать радостно.

Эшелон ушел. Но не скоро люди разошлись по домам. Долго и молча стояли и не знали, сколько еще будут приходить сюда- – встречать ушедших в сорок первом...

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.