Вчера Митька набегался: комолая коза Зорька – это пучеглазое животное, вырвала кол, к которому была привязана, и сбежала бог весть куда. Вырвать кол было немудрено – земля-то талая, мягкая. И на этот раз Митька не на шутку испугался за свою свою своенравную кормилицу: а вдруг засосало? Среди низкорослых кустов попадались озерца чуть побольше блюдца, били в них студеные ключи отсюда и название этому месту пошло – Ключики. Провались в такое озеро – поминай как звали! Земля-то хороша на Ключиках, каждую весну бабушка берет ее для комнатных цветов, люди на огороды ее таскают… Ключи холодные, а не замерзают, и трава здесь первенькой зеленеет, особенно когда апрель теплы. Третьего дня отсюда, с Ключиков, Зорька дотащилась домой с разбутыми боками, словно ей два куля на спину повесили, и молоки аж полтора литра за раз дала!

Митька облазил все Ключики, прошел по ручью вниз до самой железнодорожной насыпи, под сводом краснокирпичной арки вышел на ту сторону ветки и там услышал сиплое блеяние Зорьки. Он увидел ее полуживую, почти удушенную веревкой, накрученной на ивовые кусты. Распутывая глупую скотину, Митька каждый раз искренне удивлялся тому, как можно накрутить столько замысловатых узлов, будто Зорька выделывала сложные сальто, и в его душу закрадывалось подозрение: уж не спутал ее кто-нибудь нарочно? Из-за этой безрогой скотины он вчера недоделал уроки, промок, а главное – не смог доиграть с поселковыми ребятами в футбол новым тряпичным мячом, который бабушка сшила из лоскутов, а он туго набил сеном...

– Мить... Митя, вставай, – слышен сквозь сон голос бабушки. – Дмитрий, вставай, войне конец пришел...

Сонный Митька почувствовал, как горячая капля обожгла руку и скатилась, оставив холодный след. Он открыл глаза и увидел плачущую бабушку, притулившуюся на краешке сундука. Она вытирала глаза старым фартуком, в котором всегда торчали булавки.

Митька сразу понял, что произошло. Победа! Конец войне. Конец голодухе! Конец карточкам, из-за которых он столько пережил в свои тринадцать лет! Он некоторое время лежал, глядя в потолок, не чувствуя себя и ничего не ощущая вокруг, будто после тяжелой и долгой болезни, когда впервые понимаешь, что выздоровел. Он позерил свершившемуся сразу, ибо ждал, как и все, этого часа еще с той поры, когда погнали врага от Москвы, а потом крепко врезали под Сталинградом, как прогремел первый салют за Курск... Вместе с угольками для печки люди приносили в дома радостные вести о близкой Победе. Надежда зрела в сердцах, как зреет на ветке завязь яблока, и оставалось только ждать, когда яблоко, спелое, упадет на землю... Но, конечно, не только ждать. Надо было заливать воду в тендеры паровозов, везущих эшелоны, стоять в очередях за хлебом и выдержать – не съесть его, донести до дома. Трудно было нести эти1 маленькие кусочки теплого сыроватого с мякиной хлеба, полученного по двум иждивенческим карточкам. Надо было помогать бабушке стирать гимнастерки и ватники черным вонючим мылом, шить маскхалаты и двупалые варежки, разжигать дымную плиту, таскать за километр воду, заготавливать осиновые веники для Зорьки, надо было учиться, старательно писать на темной оберточной бумаге, а то и на старой газете, – надо было делать тысячу дел, чтобы дождаться этого дня.

Еще вчера Митька почувствовал какое-то движение, неуловимое беспокойство вокруг, но и сейчас он бы не смог объяснить, в чем оно выражалось. И без того яркие весенние дни были окрашены приближающимся желанным летом, когда не так давил голод, когда лебеда и крапива, ботва от свеклы и листья липы – все шло в пищу. Эти майские дни были наполнены особенными, полными ожидания взглядами людей, у всех на устах было слово «Берлин» – страшное и тяжелое, будто тонная бомба, и в свободную минуту каждый мысленно был там, на улицах этого города, где решалась окончательно судьба войны, где ежеминутно погибали солдаты...

Бабушка еще сидела на сундуке, вытирая красные, набрякшие глаза, а Митька уже выскользнул из-под лоскутного одеяла, плеснул на лицо из рукомойника, обмакнул палец в толченый мел и потер зубы, снова плеснул на себя водой и стал быстро одеваться. Надо было что-то делать, куда-то бежать! Куда? Конечно, на станцию! На станцию, которая всегда была центром жизни всего поселка: здесь работали, здесь встречали и провожали, отсюда шли все новости. И в праздники и в будни люди приходили на станцию купить газету, повидать знакомого. Всю войну на станции торговали семечками и махоркой, картофельными котлетами и морсом; люди сновали у проходящих эшелонов, выменивая шапки и кружки, новые портянки и самодельные зажигалки из гильз. Но самым главным для всех был клуб железнодорожников, где, хоть и частями, показывали кино, нет-нет да приезжали артисты из самой Москвы. По субботам и воскресеньям в фойе устраивались танцы под радиолу и духовой оркестр, и ребятам было интересно смотреть, кто с кем танцует и как танцует.

Митьке нравился совсем еще молоденький директор клуба Сергей Иванович, который неповторимо, с разными выкрутасами, танцевал танго и фокстрот. Он всегда начинал танцы с одной и той же партнершей, Зинаидой, красивой и веселой блондинкой, которая, впрочем, не жаловала Сергея Ивановича и в дальнейшем танцевала с офицерами, всякий раз появлявшимися на танцах. Митьке было жаль Сергея Ивановича, и он злился на Зинаиду, а если ему еще не нравился и новый ухажер ее, то он, знавший заветную скамейку возле соседского дома, запускал туда палкой, уверенный, правда, что она из-за кустов сирени лишь напугает парочку, но не заденет… Год назад Зинаида влюбилась в молоденького лейтенанта, который на несколько недель застрял в их поселке. Лейтенантик был узкоплечий, грустный, когда на танцах становилось жарко, он доставал чистый, с вязаной каемочкой платочек и вытирал им лицо. Он был аккуратный, внимательный и нравился всем. Было решено, что Зинаида остепенилась, найдя достойного жениха. Она танцевала только с ним и глядела на него так, словно винилась за все свои предыдущие похождения. Спустя недели три лейтенант уехал, как говорили, на фронт, и некоторое время Зинаиды на танцах не было. Но вскоре она опять появилась, и все пошло по-прежнему...

Митька глянул на себя в старое трюмо с ящичками и зеркалом «на серебре», которое сто лет назад подарили бабушке на свадьбу. Из облупившегося зеркала на него смотрели круглые черные глаза, обведенные синими кругами, торчали уши, из-за которых вес мальчишки не хотели стричься наголо. (Одни глаза остались», – вспомнил Митька слова бабушки. На шее он обнаружил острый кадык, но на этот раз не опечалился, сегодня было не до того.

Тишину прервал торжественный голос, доносившийся из черной тарелки-репродуктора, висевшего рядом с трюмо.

– Сегодня, девятого мая тысяча девятьсот сорок пятого года, – рокотал репродуктор, – в Берлине подписан акт о безоговорочной капитуляции фашистской Германии... Война закончилась...

Война закончилась!.. Мурашки пробежали по всему телу... Не будет похоронок! Вернется дядя Андрей, который катал его на велосипеде. Вернется тезка его – дядька Дмитрий, огромный веселый богатырь. Вернутся ли? О плохом сейчас не хотелось думать, но Митя понимал, что не все вернутся, у многих не будет той светлой довоенной жизни.

Какой счастливый и какой нелегкий будет этот день – День Победы.

А день выдался солнечный, свежий, майские ветры еще не донесли душное тепло с юга, листочки на деревьях проклюнулись, ярко-зеленые лоскутки украсили ветки, тополя выпустили сережки, словно берегли свои украшения специально для этого дня. Митька будто заново увидел свой двор. Что-то изменилось в его облике: как бы повеселел старый сарай с латанной-перелатанной крышей, над которой вскинулись зеленые флаги деревьев... И железнодорожное депо, облезлые стены которого были видны с крыльца, празднично закраснелось на фоне чистого голубого неба... Все было на прежних местах, и все было не так.

Митька поднялся на соседское крыльцо и увидел, что по насыпи к станции идет народ: некоторые приодеты, в чистых платочках и кофтенках, в новых телогрейках, другие, видно! прямо с работы – в черных ватниках, в валенках с галошами из старых автомобильных камер.

Митька хотел было постучать Светке, но она сама выскочила ему навстречу, чуть не столкнув с крыльца, не поздоровавшись, выдохнула:

– Пошли... на станцию...

Голубые глаза ее вдруг потемнели, сделались, синими, бровки сдвинулись, губы

поджались, обозначив на щеках ямочки. Она подтянула потуже платок под

подбородком и решительно спрыгнула с крыльца. Они поднялись на насыпь и

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.